Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

по российским владениям в сторону Англии. При дворе Томас с Натаниэлем произнесли последние прощальные слова перед всеми, с кем надлежало попрощаться. Кони били копытами по заснеженной Миллионной. Два медика устроились в карете, расправили меха, которые должны были помочь им сохранить тепло. Но вдруг, как часто бывало во время их долгого путешествия, случилось непредвиденное. К экипажу подбежал какой-то знатный дворянин, он сообщил, что императрице дурно. Она просила, чтобы отбывающий доктор немедленно ее посетил. «С большим беспокойством я обнаружил у нее все симптомы плевритной лихорадки, – писал Томас, – и она оказала мне честь, заметив, что ей подобало бы принести мне извинения за такую мою остановку, однако она желала получить от меня помощь»[345]. Он без колебаний отложил отъезд и вселился в Зимний дворец, чтобы снова заняться уходом за Екатериной.

В ходе прививочного процесса симптомы императрицы, хоть они и вызывали у нее дискомфорт и были сопряжены с некоторым риском, оставались утешительно предсказуемыми. Теперь же она страдала опасным воспалением тканей вокруг легких (Томас совсем недавно сам это перенес), ее состояние ухудшалось, и кучка докторов-иностранцев, собравшихся у ее постели, не могла прийти к единому мнению насчет того, как надо лечить августейшую больную. «Пульс был твердый и скорый при большем жаре, и поэтому я посоветовал пустить кровь из руки, – записал Томас. – Ее величество на это согласилась и приказала г. Русселену, весьма искусному хирургу, к которому она имеет большую доверенность, пустить ей восемь унций крови»{32}. Однако Русселен, при всей «доверенности» Екатерины, отказался следовать этим распоряжениям. Гуморальная медицинская традиция указывала, что пускание крови (стандартный метод лечения лихорадки в середине XVIII в.) прервет потоотделение, тем самым помешав телу императрицы выводить яды, которые, как он полагал, служат причиной ее болезни. Томас выразил горячее несогласие – и его совету все-таки последовали: «Я уверил императрицу, что, по моему мнению, кровопускание было необходимо и что не следовало медлить. Государыня решилась, кровь ей пустили в количестве восьми унций, и весьма скоро она почувствовала значительное облегчение»[346].

Он в который раз испытывал «живейшее беспокойство» насчет ее состояния, и Екатерина снова доверила ему собственную жизнь. Еще три недели он оставался рядом, наблюдая за ней по мере того, как ее состояние улучшалось. Он настаивал, чтобы она на время отказалась от своего изматывающего распорядка дня и позволила себе отдохнуть. Этот запрет на работу, впрочем, не помешал пациентке написать мадам Бельке, сообщая о том, какие инструкции дал доктор, и объясняя, что лихорадка «продержала меня в постели целых шесть дней, что я сочла весьма неудобным для человека, любящего свободно двигаться и до смерти ненавидящего пребывание в постели»[347].

Наконец, в середине марта, опасность миновала и Димсдейлы могли снова уложить вещи для того, чтобы отправиться домой. В глазах императрицы Томас показал себя великолепно, причем двояким образом – как искусный прививатель и как личный врач, в экстренном случае умеющий принимать спасительные решения, находясь рядом с больным. Английский доктор не только завоевал ее уважение, но и тронул ее сердце. Лорд Кэткарт, еще один обожатель императрицы, писал сэру Эндрю Митчеллу, своему коллеге-дипломату, британскому послу в Берлине:

Ни одному человеку еще не удавалось столь исчерпывающе преуспеть в выполнении задания, которое, учитывая все обстоятельства, я мог бы смело назвать рискованным. Здесь по достоинству оценили все его похвальные качества, и сильнее всего это выразила сама Императрица: в беседах с нами она говорит о нем не только с почтением, но и с нежностью. Когда он уезжал, не обошлось без слез[348].

Перед тем как врач с сыном покинули Россию, императрица оделила Томаса еще одним прощальным подарком. Когда медики забирались в экипаж, государыня проезжала мимо в санях. Заключив по виду Томаса, что он мерзнет, Екатерина кинула ему свою муфту из черного сибирского соболя – самого желанного и дорогого меха в мире[349]. Это был идеальный дар: изысканно-необыкновенный, игриво переданный, а главное – полезный. Два врача добавили его к своей коллекции лучших предметов роскоши, какие только может предложить Россия, и наконец тронулись в путь, прочь из Петербурга, на запад, поперек всей Европы, в сторону Англии.

Дороги по-прежнему устилал хорошо укатанный снег, так что на экипаже стояли полозья, и Димсдейлы быстро докатили до Риги, последнего российского форпоста на их пути. Там их переправил через границу сопровождающий офицер, позаботившийся, чтобы они были избавлены от проверки багажа, обычной для всех иностранцев, покидающих империю. По пути к ним присоединился молодой купец Стратфорд Каннинг, ирландец по рождению; он описал их дальнейшую дорогу в письме отцу, жившему в Дублине[350]. Путешественники миновали Митаву, столицу герцогства Курляндского, пересекли угол Польши и въехали в Пруссию, где остановились в небольшом портовом городке Мемель. Двигаясь к Кенигсбергу (Каннинг остался там по делам), они некоторое время ехали вдоль янтарно поблескивающей Куршской косы – 61-мильной линии песчаных дюн, отделяющей Куршский залив от безрадостных вод Балтийского моря. Димсдейлы продолжили путь и добрались до Данцига, а 11 апреля – до Берлина, где несокрушимая сила британского дипломатического гостеприимства вынудила их прервать путешествие и рассказать новости о своих российских приключениях[351]. Митчелл, британский посол в прусской столице, сообщал Кэткарту: «Барон Димсдейл чрезвычайно спешил домой, так что я лишь с величайшими трудами уговорил его остаться здесь на два дня»[352].

Новообретенная слава Томаса бежала впереди него. Фридрих Великий, некогда так порицавший Екатерину за то, что она рискнула привиться, вызвал его к себе на аудиенцию. Экипаж привез врача и переводчика, владеющего английским, к воротам потсдамского дворца Сан-Суси, где прусский король заставил его дожидаться в течение двух часов. Вернувшись наконец со своей верховой прогулки, Фридрих встретил англичанина у дверей в свои покои и произнес по-французски: «Сэр, насколько я знаю, в Петербурге вы сделали прививку императрице и ее принцу». Когда гость вежливо согласился с этим утверждением, хозяин дворца пробурчал: «Поздравляю вас по такому случаю и желаю вам счастливого пути», после чего развернулся на каблуках и исчез в своих комнатах.

Эта краткая, не слишком вежливая встреча очень отличалась от атмосферы восхищенного преклонения, которая окружала его в Петербурге, что стало немалым потрясением для новоиспеченного барона, успевшего порядком привыкнуть к лести. «Мне видится, что англичане здесь словно бы не в моде, ибо вся манера беседы его величества со мною отнюдь не отличалась благосклонностью», – писал он Митчеллу, спеша дальше, в сторону Магдебурга[353]. Посол не согласился с его оценкой, полагая, что пренебрежительное замечание прусского короля метило в саму российскую императрицу, все еще пытавшуюся залучить его в северный союз против Франции. Может быть, репутация Томаса и выросла до огромных высот, но он все равно оставался лишь пешкой во властных играх европейских монархов, вечно соперничающих друг с другом.

Задержек больше не было, и Димсдейлы сели в Амстердаме на пакетбот, направлявшийся в Харидж. В конце апреля они наконец вернулись домой, в Порт-Хилл-хаус, – через девять месяцев после того, как покинули его. Снега Петербурга остались далеко позади; в живых изгородях Хартфордшира почти отцвел терновник, а боярышник стоял в полном цвету. Томас наконец воссоединился с семьей, по которой так скучал. Жена Энн и шестеро детей в один голос требовали рассказов о России.

В отчете, написанном перед отбытием из Петербурга, врач изложил свое мнение об императрице и о тех русских, которых он встретил в ходе своего визита. Он не скупился на похвалы Екатерине (точно так же, как в своем первом письме Генри Николсу, написанном вскоре после прибытия в Россию). Подчеркнув ее неутомимое трудолюбие, умеренный рацион и способности к языкам, он заключал: «К природным ее прелестям прибавьте вежливость, ласковость и благодушие, и все это в высшей степени; притом столько рассудительности, что она проявляется на каждом шагу, так что ей нельзя не удивляться. …Поощрение и преуспеяние свободных искусств{33}, благо ее подданных – вот предметы, на которые в мирное время постоянно и ежедневно были обращены ее великие дарования»[354]. Томас отнюдь