Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

наконец удалось найти двух подходящих детей: мальчика лет шести, сына матросской вдовы, и 10-летнюю Аннушку, которую еще до этого частенько перекидывали от одного взрослого к другому, точно почтовый пакет, который никому не нужен[304]. После смерти отца девочки, немецкого офицера, ее мать быстро вышла замуж во второй раз и укатила вместе с новым мужем, оставив ребенка на попечении бабушки. Прозябавшая в нищете, неспособная прокормить внучку, женщина, в сущности, отдала ее в заклад: «Заложила свою внучку в восьми рублях одному дворянину». Эту сумму ему возместили, и Томас привил обоих детей за два дня до планируемого отъезда в Москву. Предполагалось, что путь туда займет четыре дня, а значит, путешественники окажутся в древней столице на шестой день после прививки, как раз незадолго до появления пустул и максимального усиления жара. Томас с нетерпением ожидал, когда он наконец сумеет посетить этот «большой и знаменитый город», столь сильно отличающийся от всего, что он знал в Англии.

Димсдейлов доставил в Петербург незамысловатый дилижанс, главным преимуществом которого была скорость. В Москву же они отправились самым роскошным образом. Императрица одолжила им один из своих экипажей для путешествий – просторную карету, напоминавшую миниатюрный деревянный домик на колесах и предназначенный для круглосуточного движения. Сиденья можно было опускать, чтобы поспать, а колеса – заменять на полозья, тем самым превращая карету в подобие саней. В отдельном экипаже путешественников сопровождал Сергей Волчков, знаменитый лексикограф и переводчик, который незадолго до этого опубликовал многоязычный словарь, – он должен был переводить[305]. В нескольких других каретах размещались слуги, багаж врачей и провизия для путешествия.

Несмотря на сложные приготовления (а может быть, как раз из-за них), путешественников задержали «неизбежные препятствия». Они тронулись в путь лишь через четыре дня после того, как будущим донорам сделали прививку. Более того, у мальчика выявили на голове паршу – разновидность стригущего лишая, инфекцию, наиболее распространенную среди бедных слоев общества и вызывавшую воспаление и шелушение участков кожи головы. Так как она заразна, пришлось оставить мальчика в Петербурге, и двум медикам оставалось рассчитывать лишь на Аннушку как на источник оспенного гноя для многочисленных московских прививок. Чтобы инокулята хватило, Томас привил девочку в четыре места (по два на каждую руку).

Наконец тронулись. Тепло укутанная Аннушка сидела рядом с Томасом и Натаниэлем, но путникам предстояли новые трудности. Они выехали в декабрьские морозы, однако это было то критическое время, когда выпало еще слишком мало снега, чтобы можно было сменить колеса на полозья – как тогда говорили, санный путь еще не установился. Дороги были изрыты замерзшими колеями. «Даже когда от морозу лед на реках выдерживает езду без всякой опасности, все еще проходит много времени, прежде чем установится хороший санный путь, – писал Томас. – Все наши экипажи были на колесах, и мы должны были ехать медленно, брать большее число лошадей»[306].

Дело осложнялось тем, что они следовали по пятам войск, двигавшихся из Петербурга на юг, чтобы сразиться с Турцией. Солдаты, маршировавшие в сторону Киева, назначенного местом сбора российских частей, запрудили дорогу и по пути забирали на станциях всех почтовых лошадей для перевозки своего багажа и припасов. Тяготы зимнего пути армии не беспокоили императрицу, когда она расхваливала одинокое нападение России на оттоманских «варваров». Вольтеру она писала: «Мои солдаты идут на войну с турками, как на свадьбу»[307].

Застряв позади военного каравана в мороз, с ребенком, которому становилось все хуже, Томас ощутил, что его вновь охватывает тревога:

Меня все больше беспокоила задержка из-за нашей маленькой пациентки, которая начала жаловаться на восьмой день [после прививки] (как это обычно и бывает) и, казалось, немало страдает от жара, предшествующего высыпанию, однако нам поневоле приходилось двигаться и днем, и ночью, без всяких остановок, за исключением необходимых для смены лошадей на нескольких станциях.

У Аннушки появились оспенные пустулы, еще когда путники были в дороге. Это способствовало спаданию жара, но усилило необходимость срочно добраться до Москвы. Несмотря на то что по пути все встречные пытались им помочь, медицинская экспедиция прибыла в древнюю столицу лишь на седьмой день после выезда из Петербурга (и на одиннадцатый день после прививки) рано утром. Получив наконец возможность выбраться из экипажа, то и дело подскакивавшего на ухабах, Димсдейлы и Аннушка устроились в великолепном доме, расположенном рядом с центром города. На следующее утро, стараясь не терять время зря, медики взялись за работу: они испытывали некоторое беспокойство, так как опасались, что могут не уложиться в срок. Они принялись колесить из дома в дом, одну за другой прививая знатные семьи.

К тому времени русская зима вошла в полную силу. Уильям Ричардсон, учитель, служивший в британском посольстве и тоже впервые столкнувшийся с местными свирепыми морозами, был потрясен этими переживаниями: «Холодно! Отчаянно холодно! …Почти постоянно дует северо-восточный ветер. Завывая, он несет холод с нагорий Сибири, вместе с громадными массами снега. …За городом видна лишь бескрайняя белая пустыня, а каждая река смерзлась в почти сплошной кристалл». В пасмурные дни, обнаружил Ричардсон, «завывающие порывы» могут сильно угнетать, зато в ясные дни возникает необычайное ледяное явление, которого он никогда не встречал в Британии: «В самую морозную и солнечную погоду наблюдаются маленькие сияющие иголочки, или спикулы, летящие в небе во все стороны. Похоже, длина каждой составляет около четверти дюйма, толщиною же они не больше тончайшего волоска; они золотисто поблескивают, стремительно летя по густо-лазурному небу, и получается чрезвычайно красивое зрелище»[308].

Суровые морозы имели одно практическое преимущество. Как только устанавливался санный путь и можно было сменить колеса на полозья, по России становилось легче ехать, чем слякотной английской зимой: «Движение саней весьма плавное и приятное. В этой стране их везут лошади, и захватывает дух от той стремительности, с которой они скачут даже по льду. Лошади здесь маленькие, но отменно проворные и красивые; а русские, как правило, отлично умеют с ними управляться».

Теперь можно было передвигаться на санях, и английские врачи, прихватив с собой Аннушку, исколесили всю Москву. За несколько дней они привили больше 50 человек только с помощью инокулята, взятого у девочки. Томас, всегда с особой мягкостью обращавшийся с юными пациентами, поначалу опасался вывозить больного ребенка в такие морозы, но его успокоило великолепное умение русских защищаться от холода: «Наша маленькая пациентка была укутана в шубу; в карете был медвежий мех; таким же мехом были обшиты дверцы; для ног ее был двойной меховой мешок. С такими предосторожностями нечего было за нее бояться»[309]. Когда она стала выздоравливать и вновь обрела аппетит, зимний рацион, более питательный по сравнению с летним, даже позволил улучшить ее состояние.

После первых прививок нахлынула вторая волна желающих, и Димсдейлы, параллельно осматривавшие места, годные для будущей больницы, провели почти два месяца в разъездах по пациентам, иной раз жившим на расстоянии четырех-пяти миль друг от друга (Москва уже тогда раскинулась широко). Томас писал: «Мы проводили в Москве время весьма приятно, осматривая город и любопытные в нем предметы; их в самом деле много, и они заслуживают внимания путешественников»[310]. Энтузиазм английских врачей не разделяла Екатерина, едва выносившая беспорядок, грязь и «азиатчину» бывшей столицы, которая в этом смысле, по ее мнению, не шла ни в какое сравнение с подчеркнуто современным Петербургом, ориентированным на Запад. Ее эффективному, трудолюбивому уму Москва виделась «вместилищем праздности»[311]. Она признавала несравненную символическую мощь Кремля (именно там она провела коронацию, чтобы укрепить легитимность своей власти), но содрогалась при мысли о здешних суевериях и о «фанатической» религиозности местных жителей. «Москва не город, а толпа», – писала она Вольтеру[312].

Со своим 250-тысячным населением, примерно вдвое превышавшим петербургское и еще больше увеличивавшимся в зимние месяцы, когда провинциальное дворянство перебиралось сюда из загородных поместий, Москва и в самом деле была хаотичным, широко расползшимся городом, однако ее вовсе нельзя было назвать захолустьем[313]. Как и элита новой столицы, здешняя верхушка с готовностью приняла прививочную практику. Императорский Московский университет приветствовал выздоровление императрицы специально