Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

для всей России, но также и для всего рода человеческого». Утверждалось, что ее пример «действеннее, нежели все иные образы, посредством коих доказывается великая потребность во введении оной [прививочной] практики в нашем государстве».

Даже если критику «оной практики» и дозволили бы, поддержка прививки в России вскоре стала довольно сильной. Во всяком случае, так утверждал один из соотечественников Ричардсона, британец Уильям Тук, капеллан гильдии английских купцов в Петербурге. В 1799 г. он писал:

Знатнейшие особы империи, обитатели императорской резиденции, люди всех званий и сословий, казалось, соперничают друг с другом за то, чтобы поскорей последовать сему блистательному примеру. Ни медики, ни священнослужители не выдвинули публично никаких возражений против прививки; первые почти все переняли сей метод в своей практике, а иные из вторых даже рекомендовали его с амвона[284].

Для Екатерины, постоянно перестраивавшей и перекраивавшей свой политический нарратив, мифологизация прививки давала отличную возможность одновременно представить в символическом виде разные грани ее правления. Героическая битва с ядовитой змеей вызывала в сознании образ мужественной царицы-воительницы, которая, сидя верхом на коне и облачившись в военную форму, ведет свою армию, помогающую ей занять престол, и устремляет Россию вперед, к величию. При этом сравнения с милосердным Добрым Пастырем создавали более мягкий, женственный образ императрицы как «матушки» российского отечества, затмевая мрачные воспоминания о перевороте и о насильственной смерти ее мужа – то есть, собственно, о том, за счет чего она и воссела на трон. Создавалась такая картина: в качестве благожелательного тирана Екатерина готова использовать свою самодержавную власть для защиты и спасения своего народа, в буквальном смысле – посредством введения по всей империи прививочной процедуры, спасающей жизнь людям, в метафорическом смысле – посредством своего строгого, но просвещенного правления.

Особая гендерная гибкость Екатерины, которую часто подмечали иностранные наблюдатели, пытавшиеся осмыслить ее женскую власть, нашла идеальное выражение в своеобразном смешении силы и любви, которое воплощала в себе ее прививка. «Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским; но в то же время внешним образом я ничем не походила на мужчину; в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятные качества женщины, достойной любви», – писала она в своих мемуарах[285]. Ее женское тело, подвергавшееся очистке посредством слабительного, кровопусканиям, протиранию чужой слюной, с его головными болями, лихорадочным жаром и менструальными кровотечениями (все это в мельчайших подробностях отслеживал ее врач), сумело побороть одну из самых пугающих болезней в истории, чтобы ее народ мог жить.

Изощренные послания, скрытые в художественном представлении ее прививки, были сведены до трех русских слов – своего рода девиза, выбитого на памятной бронзовой медали, которую она заказала граверу Тимофею Иванову. Фраза «Собою подала пример» отчеканена над фигурой императрицы, которая держит сына за руку и простирает другую руку к благодарной матери и детям, символизирующим Россию и ее народ. За ее спиной лежит бездыханная гидра предрассудков, а на заднем плане виднеется храм, изображение которого выполнено в классическом стиле и представляет веру.

Пока ее двор смотрел аллегорические спектакли с богами и драконами, сама императрица уже составляла совсем иной сюжет для потребления за пределами России. Ее первые письма, отправленные в этот период из Царского Села, подчеркивали, что она благополучно пришла в себя после прививки. Теперь же она хотела вызвать более широкий резонанс, подав это событие как деяние просвещенного европейского правителя. 5 декабря она снова написала прусскому королю Фридриху Великому, отвечая на критику ее «поспешного» решения и представляя свои мотивы как смесь понятных эмоций и рационального суждения[286]: «С детства меня приучили к ужасу перед оспою, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас, в каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу». Весной и летом этого года ей пришлось вместе с сыном то и дело переезжать «из дома в дом», чтобы избежать оспы. «Я была так поражена гнусностию подобного положения, что считала слабостию не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с самой себя, и как ввести оспопрививание, не подавши примера?» В письме Фридриху она также утверждала, что после исследования данного вопроса подошла к решению как к своего рода образцу просвещенного мышления, бесстрастно взвешивая риск:

Ум мой занимали следующие два размышления: «Всякий разумный человек, видя пред собою две опасных стези, избирает менее опасную при прочих равных условиях». Трусостию было бы не следовать таковому же правилу в материях величайшей важности. Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа? Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное.

Собственно прививку, которую перед российской аудиторией изображали мессианским самопожертвованием, императрица пренебрежительно описала одной фразой: «Я была очень удивлена, увидавши после операции, что гора родила мышь; я говорила: стоило же кричать против этого и мешать людям спасать свою жизнь такими пустяками! Куда опасней оспа натуральная»[287]. Екатерина побуждала Фридриха последовать ее примеру, рекомендуя ему услуги Томаса Димсдейла с его искусностью и безупречным послужным списком (практически все прививаемые им выжили): «При этом болеешь с величайшим удовольствием».

Императрица воспользовалась такими же образами, стараясь полегкомысленнее описать свою прививку в послании Вольтеру, ее постоянному корреспонденту с 1763 г. и важному посреднику для распространения по Европе известий о ее деяниях[288]. С беспечным кокетством, характерным для их переписки, она выставляла свое решение как своего рода благодарность философу, известному стороннику прививок, за недавно присланные ей в подарок экземпляры его сочинений и его же фарфоровый бюст:

Вот каков был ход моих рассуждений. Пренеряшливо исчерканный листок, покрытый строчками на плохом французском, послужил бы бессмысленной благодарностью такому человеку. Я должна оказать ему почтение неким поступком, который придется ему по нраву. …В конце концов я решила, что лучше всего сделаться примером, который может принести пользу человечеству. Припомнила я, по счастью, что пока еще не болела оспою. Я послала в Англию за прививателем; и у знаменитого доктора Димсдейла хватило смелости явиться в Россию.

На театральной сцене Зимнего дворца ее прививка представала героическим завоеванием; в письме же Вольтеру она подавалась как игривый жест, сделанный для того, чтобы порадовать друга. Екатерина не упоминала о бешеном пульсе, обильном потоотделении, приступах жара – обо всем том, что прилежно отмечал Томас в своих медицинских записях. Для западной аудитории императрица делала вид, что процедура не сказалась на ее состоянии и что она постоянно сохраняла бодрость: «Я не ложилась в постель ни на минуту и принимала людей каждый день». Она льстиво замечала, что книги самого Вольтера помогли ей прийти в себя:

К малому или вовсе ничтожному количеству медикаментов, которые даются при прививке, я добавила три или четыре превосходных средства, которые всякому здравомыслящему человеку рекомендую не забыть в подобном случае. Советую, чтобы всем в таких обстоятельствах читали вслух «Шотландку», «Кандида», «Простодушного», «Человека в сорок экю» и «Царевну Вавилонскую». После такого невозможно ощущать хоть малейшую боль.

Императрица подчеркивала, что они с философом на правильной стороне истории, что они объединились против «крикунов» (она включала сюда и французскую элиту), которые до сих пор выступают против прививок: «Давайте же не станем обращать внимания на этих детей-переростков, которые сами не знают, что говорят, и болтают лишь для того, чтобы болтать». Через несколько недель после того, как Екатерина начала это послание, она сделала приписку, хвастливо сообщая о том модном веянии, которое она создала своим примером, и заявляя (с оттенком соревновательности), что она оказала в этом смысле больше влияния, чем императрица Мария Терезия из династии Габсбургов с ее прививочной кампанией: «Смею вас уверить, мсье, что теперь почти всякий желает быть привитым, у нас есть даже один епископ, который намерен подвергнуться этой операции,