Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

академии наук проанализировал влияние Санкт-Петербургской оспенной больницы, где на протяжении 1780-х гг. было привито 1570 детей (среди них умерли после прививки всего четверо). В среднем один из семи петербургских детей, заразившихся натуральной оспой, умирал от нее, что давало смертность в 57 раз больше, чем от прививки, которая заканчивалась летальным исходом лишь в среднем для трех детей из каждой тысячи. Несмотря на столь успешные показатели больницы, в первое десятилетие после царской прививки лишь незначительное количество столичных детей сумело воспользоваться преимуществами этого учреждения. Здесь прививали лишь в среднем каждого сорок девятого ребенка, родившегося в столице, причем Грот выяснил, что в списке пациентов преобладали отпрыски знати и офицерства, за которыми следовали чада ремесленников, а уже потом – дети крепостных (за их родителей принимали решение помещики, которым они принадлежали)[335].

Екатерина с самого начала сознавала, что в России для семей победнее куда выше вероятность воспротивиться незнакомой новой процедуре, чем для богатых, пусть даже бедняки не выражают свою неохоту во всеуслышание. Трудно было искоренить суеверия (например, ложное представление, согласно которому, давая гной для прививки, донор обрекает себя на смерть). По некоторым народным поверьям, умершие от оспы получат в раю «плащ Христов»[336]. «На Руси с давних пор повелось с большим неодобрением относиться к прививке, – писал в Лондон британский посол Кэткарт, пока Екатерина приходила в себя после процедуры. – М-р Панин говорит, что вопрос мог бы встать весьма серьезно, если бы не твердость и не официальное обращение Императрицы и ее Министра, сокрушившие всякое противодействие»[337].

Томас воочию наблюдал, как быстро пример Екатерины повлиял на аристократию (эта тенденция продолжилась и после ее кончины). В июле 1771 г., когда он уже вернулся в Хартфорд, императрица хвастливо писала ему из Петербурга: «Здесь прививка дошла уж до той точки, когда не осталось почти ни одного знатного дома, где не ждали бы с нетерпением, когда подойдет нужный возраст для прививки маленьких детей; когда же он наступает, нет заботы более насущной, чем дать им это благотворное средство»[338]. Даже сама Екатерина, всегда готовая нахваливать свои достижения, признавала, что в стране еще надо провести немалую работу для убеждения бедняков в действенности прививки, хотя она не смогла удержаться от небольшого приступа соревновательности и «прививочного национализма»:

Что касается простого народа, то он не стремится к прививке с таким же рвением; однако следует надеяться, что пример знати преодолеет их неприятие и предрассудки. Некоторые дворяне распоряжаются, чтобы прививали детей их крестьян. Полагаю, я могу, не обманываясь, заявить, что прививка нигде не продвигается с такой же скоростью, как в России, где ее стали делать лишь начиная с вашей поездки сюда.

Посланное императрицей в Киев 16 лет спустя, в 1787 г., письмо графу Петру Румянцеву, вице-регенту и генерал-губернатору Малороссии, показывает, что на низовом уровне в империи даже тогда еще сохранялось сопротивление прививке и что почти через два десятка лет после начала пропагандистской кампании Екатерина по-прежнему была полна решимости продвигать прививочную практику. Она писала, что одна из важнейших обязанностей Румянцева «должна состоять во введении прививки против оспы, каковой недуг, как нам ведомо, чинит великий вред, особливо среди простого народа. Такую прививку надлежит распространить повсюду, к тому ж ныне сие неизмеримо удобнее, ибо почти во всех уездах имеются доктора или фельдшеры, и таковая практика не влечет за собою непомерных расходов»[339]. Как всегда, она давала подробные практические указания, призывая Румянцева переоборудовать пустующие монастыри под больницы-изоляторы для привитых и давать низкооплачиваемым провинциальным врачам прибавку к жалованью, если они согласятся выполнять эту процедуру.

В 1797 г., через год после смерти Екатерины, политэконом Генрих (в русской традиции – Андрей Карлович) Шторх, уроженец Риги, сообщил, что в России «предубеждение против прививки почти совершенно побеждено: убежденность в ее пользе сделалась столь всеобщей, что мало какие родители не стремятся предотвратить опасность сей заразительной болезни путем мягкой операции, проводимой над их чадами в юном возрасте»[340]. Это преувеличение (даже влияние Екатерины не могло так быстро выкорчевать глубоко укоренившееся сопротивление[341]), но и оно отражает разительный сдвиг в отношении к прививке и в медицинском обеспечении страны – сдвиг, произошедший всего за три десятка лет, в течение которых Россия стремительно обогнала большинство других европейских государств по принятию населением прививочной практики. Это новшество, движимое примером императрицы и ее решительными пропагандистскими усилиями, распространилось по империи как одна из составляющих фундаментальной реформы медицины и общественного здравоохранения. Давно изгладились из памяти все трескучие стихи и аллегорические спектакли, приветствовавшие первые царские прививки, а по всей России по-прежнему каждый год звенели колокола, отмечая ежегодный национальный праздник, учрежденный в память об этом событии. Джон Паркинсон, оксфордский ученый, в 1792 г. сопровождавший богатого ученика в его «северном вояже», как раз в такой день принял участие в торжественном маскараде, где велась карточная игра, плясали казаки, а в баре подавались лимонад и сладкий миндальный сироп; на праздник собралась толпа из примерно 2000 россиян[342].

Традицию устраивать по всей империи торжества такого рода продолжил великий князь Павел уже после того, как он взошел на престол и сделался императором. В 1800 г. английский путешественник и минералог Эдвард Дэниэл Кларк вместе с донскими казаками отмечал выздоровление одного из детей Павла после прививки. В ходе праздника он посетил мрачно-торжественную православную службу, за которой последовал общий пир, где подавали суп из осетра, вино и кубки меда, приправленного фруктовыми соками[343].

Прочно укоренившись в российской культуре, облегчаемая наличием разветвленной сети больниц и медиков, прививка в годы правления Екатерины спасла десятки тысяч жизней. Эта практика стала чем-то привычным, ее повсеместно принимали. Все это проложило путь к стремительному освоению Россией следующего, еще более эффективного оружия для борьбы с оспой – вакцинации.

Между тем в своих покоях близ Зимнего дворца Томас дописывал отчеты для императрицы. После поездки в Москву, изможденный напряжением и перенесенной болезнью, он отчаянно хотел вернуться домой. Стоял февраль 1769 г., прошло почти семь месяцев с тех пор, как он расстался с семьей, и его работа здесь была закончена – во всяком случае, так он считал. «Теперь, завершив свое дело, я испросил у ее величества разрешения возвратиться в Англию; она заверила меня, что я вправе распоряжаться своим временем как пожелаю», – писал он[344].

Пока двор предавался карнавальным увеселениям по случаю открытия Малого Эрмитажа – пристройки к дворцу, обращенной к реке и предназначенной для неформальных приемов, Томас готовился к отъезду. Он попрощался с кем следует; он получил разукрашенную копию Жалованной грамоты, официально даровавшей ему баронство. Этот документ, каждая страница которого блестела позолотой, велеречиво превозносил «Томаса Димсдейла, английского джентльмена и врачевателя, чьи человеколюбие, добродетель и похвальная забота о благе всего человечества с давних пор побуждают его прилагать все свои мысли и способности к улучшению и усовершенствованию прививки от оспы как единственного разумного средства предохранения рода человеческого от губительных последствий сего смертоносного недуга». Далее всплывали уже знакомые мифологические образы, появлявшиеся в придворных спектаклях, посвященных прививке императрицы: авторы текста хвалили искусность Томаса не только в прививании государыни и великого князя, но и в «обращении» скептически настроенного народа: «Посредством сего устранял он тревожные опасения Наших верных подданных о благополучии Нашем и Нашего драгоценного сына и наследника, попутно разрушая и предрассудки касательно сей злонравной Гидры и ужасные страхи пред сим недугом, доселе смертельным». Обложка переплетенного документа была сделана из поблескивающей материи, состоящей из золотых и серебряных нитей; к нему была привешена печать с кисточками, расшитыми блестками.

На прощание в качестве еще одного памятного подарка с Томаса написали гравюру: он стоит в богато изукрашенном свободном камзоле с широким воротником и опять же кисточками; правым локтем он опирается на две книги, а его указательный палец обращен на листы с заметками. Его серьезный взгляд устремлен на зрителя.

В сани уложили горы даров и багажа. Путешественникам дан был в качестве сопровождения конный офицер, чтобы гарантировать им быстрое передвижение