Единственная Джун - Дженнифер Хартманн

я лишь киваю:

– Хорошо.

Джун облегченно выдыхает, опускаясь. Ее губы расплываются в улыбке, она смотрит на меня одновременно и с гордостью, и с благодарностью, после чего ведет меня через ворота. Наши пальцы все так же сплетены.

Я смотрю под ноги, уткнувшись взглядом в траву, пока мы быстрым шагом пробираемся через надгробия.

Я концентрирую свое внимание на ощущении ее теплой руки в моей.

Я концентрирую свое внимание на цикадах, поющих свои песни призракам.

Я как могу занимаю свой ум, пока она не замедляет шаг на середине кладбища; в поле моего зрения попадает блестящее каменное надгробие. Значимое, но незнакомое.

Драгоценное, но вместе с тем пугающее до дрожи.

Кэролайн Мари Эллиотт

Мать. Дочь. Сестра.

Преданная защитница.

Ее слова раскатами грома раздаются во мне:

«Я всегда буду защищать тебя».

Что-то внутри меня прорывается, словно плотина. Я сжимаю руки в кулаки, горло перехватывает. Сердце болит.

Мне больно.

Я дергаю себя за волосы, кружусь на месте и поднимаю взгляд на звездное небо.

– Где ты?! – кричу я, как безумец, как сорвавшийся с цепи зверь. – Где ты, а? Ты сказала, что всегда будешь защищать меня, но где же ты?!

Ответом мне служит тишина, как и всегда. Я бью ногами по траве, по земле и падаю на колени, отчаянно выкрикивая свои мольбы и закрывая лицо руками.

– Ты солгала. – Мой голос дрогнул, словно надломился. – Я доверял тебе, а ты солгала…

– Брант. – Я распадаюсь на части вместе с телами и костями, что лежат вокруг, когда Джун обнимает меня, опускаясь рядом со мной на траву. – Она сдержала свое обещание.

Я качаю головой, слезы льются из глаз. Я плачу. Я, черт побери, плачу, и я не могу вспомнить, когда плакал в последний раз.

– Нет.

– Тс-с… она сдержала. Она сдержала. – Джун гладит меня по волосам, целует мне лоб, шепчет на ухо нежные слова, утешая. – Она отдала тебя нам, Брант. – Она сама начинает плакать и, задыхаясь от слез, произносит: – Она отдала тебя мне.

Мое сердце пропускает удар.

У меня перехватывает дыхание, и я вдруг все осознаю.

Боже мой.

Все это время…

Все это время я злился, меня пожирала изнутри страшная обида: я думал, что моя мать нарушила свое обещание. Она шептала на ухо маленькому мальчику обнадеживающие слова, которые не в силах была сдержать.

Но Джун права.

Боже мой, Джун права.

Моя мама никогда не нарушала своего обещания.

Она сказала, что всегда будет защищать меня, и она сдержала свое слово.

Даже после смерти. Она вписала меня в свое завещание. Она вписала Бейли в свое завещание. Мама позаботилась о том, чтобы у меня был надежный, любящий дом, куда я мог бы отправиться, если бы с ней что-нибудь случилось. И я думаю, в глубине души она все знала. Она знала, на что способен мой отец, поэтому она приняла все меры предосторожности, чтобы защитить меня.

Отправив меня жить к Саманте и Эндрю Бейли, моя мать защитила меня от юридических сложностей, интернатов, приемных семей и стольких страшных вещей, что я даже не могу себе представить.

Насколько бы другой была сейчас моя жизнь, если бы она не сделала то, что сделала. Какой страшной. Какой одинокой.

Последним желанием моей матери было защитить меня, и я не могу поверить, что не понимал этого.

Из глаз снова катятся слезы, и я, обессиленный, прижимаюсь к Джун. Она обнимает меня, и я утыкаюсь лицом ей в шею. Она прижимает меня. Она прижимает меня к себе так крепко, не давая мне рассыпаться на кусочки.

– Спасибо, – хриплю я устало, но твердо. Горло перехватывает от слез. Сердце мое в ранах, но на душе легко. – Спасибо, что привела меня сюда.

Джун отстраняется, но руки остаются на моей шее. Она сама в слезах. Она чувствует мою боль так же, как чувствую ее я, и я не уверен, что это значит.

– Ты, наверное, никогда не замечал, но я всегда душусь ванильным спреем для тела в свой день рождения, – говорит она мне.

Я заметил.

Ненавижу себя за то, что всегда замечаю подобное.

Она продолжает, прижавшись своим лбом к моему.

– Я выбрала его в магазине много лет назад, и флакон до сих пор практически полон. Я использую его лишь раз в году. Он называется «Сладкие десерты». – Она нежно массирует пальцами мою шею, ее дыхание касается моих губ, пока она говорит: – Я купила его, потому что ты говорил мне, что твоя мама пахла сладостями. Я знаю, что мой день рождения в тот же день, когда она… – Она сглатывает ком в горле и поднимает взгляд на меня. – Ты знаешь, я хотела дарить тебе напоминание о ней каждое первое июня – счастливое воспоминание. Сладкое воспоминание, спрятанное в горечи.

Из меня вырывается всхлип, который я не могу сдержать.

Удушливый, болезненный всхлип.

И если бы она прислушалась повнимательнее, если бы она только напрягла свой слух, то услышала бы то, что нес в себе этот звук.

Я безнадежно и безвозвратно влюблен в тебя, Джун Бейли.

Отчаянная, болезненная любовь.

Такая, от которой нет возврата.

Такая, из которой нет выхода.

Такая, которая однажды приведет меня к гибели.

Я влюбился в Джун еще сильнее, хотя не мог представить, что такое вообще возможно. Мы сидели, прижавшись друг к другу, на залитом лунным светом кладбище в ее восемнадцатый день рождения. Мои мысли были полны воспоминаниями о маме, а в воздухе витал аромат сладких десертов.

* * *

Эта ночь все так же отчетливо живет в моей памяти даже спустя все эти годы.

Может быть, это было связано с тем, что я вновь почувствовал присутствие своей матери, или с тем, как Джун обнимала меня, пока я изгонял своих призраков. Может быть, это все пение цикад и ветерок, наполненный ароматом ванили, а может быть, глубинное осознание того, что мое сердце никогда не сможет перестать любить Джун.

Но… возможно, было что-то еще.

Это был конец. Последняя глава.

Лебединая песня.

Вы увидите, что все изменилось вскоре после той ночи. Все рухнуло. Прежняя жизнь ушла навсегда.

Я расскажу вам о втором разе, когда Саманта Бейли плакала.

Все началось с поцелуя…

Глава двадцатая

«Первое слово дороже второго»

Джун, 18 лет

– О, Джун, дорогая. Ты только посмотри на себя!

Мама ахает от восторга, достает ручку из серебристого пучка и делает какие-то записи в индексную карточку. Отец подходит к