Молодость - Савелий Леонов

— Знаю, сам мужик. — Степан отвел в сторону вспыхнувший синими искорками взгляд, толкнул фуражку на затылок, рассыпая из-под козырька черные завитки кудрей.

— Из главарей-то один Клепиков арестован? — не слушая, продолжал Октябрев. — Ну, вот! Сказывали, полковник Гагарин убит… Посылал я ребят с бронепоезда… разобрали по кирпичу весь их штаб — нашли фуражку Гагарина. Не чудо ли? Весь дом разрушен снарядами, выгорел начисто… и целехонькая фуражка!

— Думаешь, для отвода глаз?

— Что хочешь думай! Говорю: мне достались цветочки, тебе ягодки придется собирать…

Степан ехал пустынным большаком, хмурый и настороженный. Да, ему предстояло пройти эти неведомые жизненные дебри, перед которыми легли сраженные товарищи. Он смотрел на помятые, нескошениые хлеба у дороги, на черные воронки от разорвавшихся снарядов, на опрокинутые повозки и вздувшиеся трупы лошадей. Если город успел прибраться и почиститься за ночь, то здесь еще сохранились следы поспешного бегства мятежных банд. Казалось, многоликое чудовище ломилось по широким проселкам, через присмиревшие деревни, леса и осыпающиеся нивы, устилая их пеплом пожарищ… Жуткая тишина сковала израненную землю, над которой спозаранку кружилось воронье.

За бугром хлеба сменились паровым клином, а дальше, до самого горизонта, сумеречно стоял могучий бор.

— Сверни влево, — сказал Степан шоферу.

Найденов слегка дрогнул бровями, но сразу же повернул руль, и машина с воем вымахнула на травянистый рубеж. В кузове завозился Николка, заряжая пулемет.

Вот и первые раскидистые дубы — сторожевые великаны. Они чутко ловят каждый шорох, каждое дуновение ветерка, передавая дальше по цепи гул своих вершин и трепет листвы. Дорога пропала в зарослях орешника, полных духмяной сырости и прохлады. Закивали зелеными шапками белые березы, чередуясь с черностволой ольхой.

Степан узнал поляну, где отдыхал отряд Быстрова перед выступлением. Отсюда собирался питерский большевик сделать бросок на Осиновку и разгромить банды Клепикова.

Выйдя из машины, Степан поднялся на косогор. С обратного ската был виден глубокий овраг, по дну которого сероватой змейкой проползала дорога — место гибели отряда. Степан приблизился к свежим холмикам, укрытым ветками рябины с гроздьями ягод, напоминающими пролитую кровь.

У крайней могилы одиноко грустила пробитая пулями молодая березка. На нее опирался Быстрое, угасая вместе с лесным эхом вражеских залпов.

Сняв фуражку и опустив широкие плечи, Степан долго стоял на крутизне. Он заново переживал встречу с Ваней Быстровым в германском плену, годы дружбы, побег на родину… Кто же думал, что одному из них суждено пасть так рано?

— Клянусь тебе, Ваня: предатель не уйдет от моей руки! — Степан выпрямился, как в строю. — Нет, не уйдет! Он скрылся, подлый выкормыш из волчьего рода Бритяков… Он зализывает рану… А места ему нет на земле!

Солнце поднялось над верхушками вековых деревьев, заливая светом и теплом вольные русские просторы. И молодая березка встрепенулась, кивнула Степану гибкими ветвями, и по листьям ее, мерцая, скатились последние капли росы.

Глава вторая

Деревня Каменка, дремавшая в четырех верстах за городом на берегу Низовки, проснулась от нестерпимой утренней голубизны и петушиного крика.

Возле сельсовета остановился прохожий, стукнул в засиженное мухами окно:

— Подводу!

Вышел шупленький, косоплечий мужичонка — секретарь сельсовета, исполнявший обязанности убитого кулаками председателя, — недоверчиво осмотрел незнакомца. Перед ним, опершись на перила крыльца, стоял военный, весь запыленный, в дорожном брезентовом плаще.

— Ты кто же будешь? — спросил секретарь, собираясь по обыкновению начать жалобы на извоз и отсутствие лошадей… Но вдруг осекся, увидав перекошенное злобой лицо и судорожное движение руки, вынимавшей из деревянной кобуры огромный маузер. — Погодите, я сейчас… у меня живо! — засуетился он и тотчас отдал необходимые распоряжения. — Вы, товарищ, наверно, ранены? За грудь-то держитесь… Может, чайку, пока лошадь запрягут?

— Воды! — сквозь зубы выдавил Ефим.

Когда подъехала телега, возница осведомился у секретаря: — Куда его?

— Вези, куда велит! — рассердился секретарь, желая показать хоть напоследок свою власть и знание дела. — Видишь — комиссар едет к жене или к матери на поправку!

Раненому помогли взобраться на повозку. Он оглянулся в сторону города, рыжеусое лицо скривилось от боли, челюсть дрогнула… Под колесами зашуршала росистая трава, курившаяся в низинах белым туманом. Облака тащили по некошеным полям расплывчатые тени. В осыпающихся хлебах привольно щебетали птичьи выводки. — Гони-и! — простонал Ефим и, повалившись на дно телеги, закрыл руками грязное лицо…

Он слышал и не понимал, что говорит ему возница, куда-то указывая кнутовищем. Тупое безразличие сковало его сердце и мозг. Лишь временами наступало прояснение, и тогда Ефима пугало все живое: людской говор, трепет резвящихся в воздухе ласточек, заливистое ржание отставшего от матери жеребенка.

— Да ведь чего им? — глухо доносились слова возницы, продолжавшего что-то доказывать и пояснять. — У них брюхо толстое — до обеда сыт и после обеда сыт… И иные прочие полезли на рожон! Вахлаки! Народу порешили — ужасть! Один другому вилами кишки выматывали, лопатами секли… не приведи бог!

«Это он про восстание, — догадался Ефим, — правду говорят: мужик задним умом крепок… Спохватился!»

И в ту ничтожную долю секунды, пока не померк еще свет его мысли, он снова видел схватку с окруженным в лесу отрядом Быстрова, атаку городских баррикад, Сенную площадь, запруженную толпами мятежников, битву возле вклада и ее… выросшую перед ним, как неминуемое возмездие…

— Настя… — шептал Ефим и проваливался в темноту…

Иногда он поворачивал голову и смотрел назад остекленевшими от боли и ужаса глазами. Ему чудился топот коней, свист клинков и крики настигающей погони…

Телега подпрыгивала, кособочилась и скрипела, преодолевая бугорки и канавки. Бинты на груди Ефима, наложенные кое-как из разорванной рубахи, ослабли. Гимнастерка промокла от крови, прилипла к телу.

— Отсюда и началось… с Жердевки! — опять заговорил возница. — Самая закваска у них тут была… Самая, то есть, контра! А теперь Ефимку-то Бритяка ищут по всему уезду… Да нешто он, собачий сын, покажется тебе на дороге!

Ефим приподнялся. В голове неожиданно стало ясно, шум в висках утих. Он увидел знакомые валы, обсаженные ракитником, кирпичную колокольню и схватился за вожжи… Неужели это он сам, в полубреду, велел ехать сюда? Он хорошо понимал, что в Жердевке ожидала его верная смерть. Можно бежать куда угодно, только не в Жердевку!

— Ну, чаво? — недовольно спросил возница, прервав свои нескончаемые рассуждения. — Довезу, лежи знай!

— Стой… не надо. — Ефим начал слезать с повозки, ловя носком сапога землю.

Возница безучастно глядел на серое, покрытое липкой испариной лицо раненого, на его тщетные усилия найти точку опоры и молчал.

«Ишь, дотошный какой, ухватистый, — думал с неприязнью, — ежели смерть за правду примал, так и лежи; не хорохорься! Ишь, затыркался посреди дороги!»

Закусив до крови губу, Ефим коснулся, наконец, подошвами твердого грунта. Сделал шаг и, продолжая держаться за грядку телеги, криво усмехнулся:

— Довез… спасибо…

Он пошел неверными шагами, горбясь и пошатываясь, загребая носками сапог дорожную пыль. Возница, качая головой, развернулся и погнал лошадь обратно с таким ожесточением, словно она была виновницей этого несуразного происшествия.

Приближаясь к Жердевке, Ефим свернул с дороги и остановился передохнуть в дубовом перелеске — жалком последыше дремучего бора, которым в старину славился тянувшийся на десятки верст Феколкин овраг. Мысли путались в голове, по телу разливалась, парализуя все, как сонная одурь, слабость.

«Только бы не упасть…» — Ефим поднял валявшуюся в траве палку, оперся на нее и пошел дальше. Зачем он шел в Жердевку на бесславную гибель? Это перестало его занимать. Главное было в том, чтобы держаться на ногах. Миновал высокую полынь, разросшуюся у межи, и направился по зеленой лужайке к сараю.

«Постой-ка… чей сарай? — пытался вспомнить Ефим. — Это не наш… Кажется, Романа Сидорова… или дяди Васи…»

Всего несколько шагов отделяло его теперь от сарая. Но именно их-то невозможно было одолеть. Стиснув зубы, Ефим судорожно оперся на палку и, чувствуя, как цепенеет обжигаемое болью тело, заковылял вперед.

Из сарая пахнуло свежим сеном и прохладой. Ефим прислонился к дверному косяку, закрыл глаза и медленно сполз на землю…

Глава третья

Спускаясь с косогора и надевая на ходу фуражку, Степан прислушался. В лесу раскатисто загремела близкая винтовочная пальба.