Молодость - Савелий Леонов

«Стоим—ни живы, ни мертвы, — думал старик, — слушаем, значит, усатого… Ведь под обух толкает, собака! А тут тебе — трах! И нету ничего… Дай бог здоровья эдакому молодцу!»

Он побежал за Степаном к телеграфному аппарату и вдруг спросил:

— Ты, добрый человек, чей же будешь? Из нашенских или приезжий?

— Жердевский.

Старик подошел вплотную, заглянул Степану в глаза и тихо, боясь ошибиться, прошептал:

— Не Тимофея ли сынок?

— Он самый.

— По обличию узнал! — с гордостью крикнул старик. — Мы с Тимофеем хаживали в чужие края… Косили донским казакам сено, обжигали под Воронежом кирпич, копали руду на Урале…

— Дядя Кондрат!

Степан вспомнил далекую зимнюю ночь. В избе потрескивает неровное пламя лучины. Стекла запушены толстым слоем инея. В трубе свистит ветер. На полатях, скучившись возле матери, жмутся ребятишки и просят хлеба. Ильинишна слезает с полатей и делает вид, что ищет хлеб. Но эта нехитрая уловка — отвлечь голодную детвору — не удается.

На большаке скрипят сани, доносится конский топот, простуженные мужские голоса… Кто-то, хрустя по тугому насту, бежит к избе. Вот он уже барабанит в дверь:

— Эй, отвори!

Ильинишна, перекрестившись, робко уходит в темноту сеней. Кто может ломиться к беднякам в такую пору?

Повертывает примерзшую к притолоке щеколду. В лицо швыряет колючей заметью.

И вот из мутной, обжигающей холодом ночи просунулись руки в заиндевевшем зипуне, в руках — коврига хлеба.

Ильинишна сразу ослабела, заплакала. Не закрывая дверей, вернулась к ребятам:

— Бог послал…

Только по весне, когда отец собирался снова в отход, к нему пришел бойкий мужик, в старой чумацкой шляпе, и признался, что хлеб занес он. Это был Кондрат.

Жил Кондрат бедно, но Тимофей считал его хорошим артельным работником и своим первым другом. Вместе батрачили, вместе несли тяжелую судьбу на край старости.

— Так вот, дядя Кондрат, — Степан вышел от телеграфиста повеселевший. — К нам на помощь рабочий полк идет. Давай, расшевеливай народ, пойдем кулаков потчевать.

И с тех пор Кондрат сделался незаменимым помощником Степана. На своей игреневой кобыле он ездил из деревни в деревню, разъяснял, куда везти хлеб, что делать с кулацкими агитаторами.

— Как тут у вас? — спрашивал Кондрат, останавливаясь у сельсовета.

— Да ничего…

— Ничего-то и у нас имеется. О деле сказывай. Товарищу Жердеву, Степану Тимофеевичу, на чугунку люди нужны. Отряжай человек двадцать с лопатами и ломами!

Когда путь был восстановлен, к станции подошел зеленый бронепоезд. Почти одновременно из Кириков прибыл хлебный обоз. Осип подбежал к Степану:

— Слыхал, что в Жердевке у вас произошло? Степан вынул изо рта трубку.

— Что? — бледность проступила на его загорелом лице.

— Ночью облава была, — продолжал Осип. — Мужиков ловили, которые не подчинились приказу Клепикова.

«Ну, так оно и есть, — Степан слушал не дыша, — беда на беду лезет…»

Осип тряхнул чубом, засмеялся:

— Во время облавы-то, значит, и навалились партизаны…

— Партизаны?

— А ты, видно, первый раз слышишь? Отряд Тимофея Жердева… Всех унтеров покрушили топорами.

Степан остановился, не веря своим ушам. Партизанский отряд Тимофея Жердева? Отца?

Но сердце уже стучало громко и радостно. Это была правда! Поднимались рассудительные мужики, отсиживавшиеся в хлебах. Дело шло к развязке.

Глава пятьдесят первая

Собор первым возвестил о занятии мятежниками центра города. Большой колокол, вылитый по специальному заказу Адамова на Валдайском заводе, рявкнул медной глоткой три раза. И тотчас зазвонили у Спаса, у Нового Николы, у Казанской, у Сергия Радонежского.

В полуночном небе, над пороховой гарью и человеческой разноголосицей, плыл торжествующий благовест. Он перекатывался на Сосну и Низовку, в окружающие слободы и деревни и множился ответным эхом сельских колоколов.

И хотя в городе еще слышалась стрельба, плотные двери домов раскрывались, выскакивали ликующие купчики, городская знать.

— Ми-ха-и-ла! Ми-ха-и-ла! — голосил из окна лысый старик, размахивая салфеткой.

— Оглушили чумовые, — Аринка осадила лошадь и повернулась в седле. — Кажись, Михаила кличут?

Клепиков погрозил в темноту плетью: — Николашкиного брата на царство выдвигают. Дескать, спокойнее будет иголками торговать.

Горели дома. Рыжее пламя растекалось по крышам, скручивая листы железа.

Со двора спирто-водочного завода мятежники выкатывали бочки, вышибали прикладами донья и, припадая, пили обжигающую девяностоградусную отраву. Пьяные лезли в цементированные подвалы, стреляли в бочонки, падали и захлебывались в лужах спирта.

Где-то в темноте Клепиков различил истошный голос Бешенцева:

— Я, братцы, не пьяный! Не глядите, что меня двое под руки ведут, третий ноги переставляет… Пьяный тот, который в грязи валяется, а свинья ему морду лижет… Разойдись, застрелю!..

Клепиков и Аринка проехали мимо здания почты, приспособленного осажденным гарнизоном под лазарет. Из окон второго этажа выбрасывали на булыжную мостовую раненых красноармейцев. Озверевшая толпа мятежников, улюлюкая плясала по их телам.

— Смотри, — указала Аринка, сворачивая на Казанскую улицу.

В церковной ограде забаррикадировалась горсточка красноармейцев. Патроны кончились., Бойцы отражали натиск унтеров штыками.

Клепиков, натянув поводья, наблюдал, как унтера через решетку ограды в упор расстреливали защитников города. Он улыбнулся Аринке:

— Я говорил… Повстанцы, продержавшиеся сутки, имеют все шансы на успех. В Москве нас разбили слишком рано… Я знаю природу человека. Ему, стервецу, нужно двадцать четыре часа на размышление. Потом он попрет!

И Клепиков представил себе, как завтра затрещат телефонные аппараты, зашуршат газеты…

«Слыхали? — заговорят в Москве, в Питере, по всей России, — Клепиков восстал!»

Аринка рассеянно смотрела на него. Живя с ним, она и не пыталась понять его., Слишком глубоко ошиблась она, когда полагала, что уход к мятежникам вырвет из ее сердца Степана. Напротив, еще больше теперь думалось о нем… Но думы были полны ненависти и, жажды мести.

Часто пробиралась дочь Бритяка в расположение красных, добывая, важные сведения. Проводила тайными лазейками отборных головорезов в тыл заставам и пулеметным гнездам. Это она решила участь переправы через Сосну, и, помогла овладеть баррикадами у вокзала. Однако взор ее был ненасытен, как у степной волчицы… Аринка повсюду, искала Степана!

— Не попадались, Ефим, жердевскиё? — спросила она, встретив в темноте брата.

— У склада, наверное… Склад ещё держится да застава на мосту через Низовку.

Ефим скривился, растерзанный, злой. Он завидовал удачам Клепикова.

Клепиков пришпорил коня, торопясь проехать площадь, за которой гремели выстрелы.

По площади сновали толпы мятежников. На фонарях качались повешенные. С криками и бранью тащили чей-то изуродованный труп. Аринка поскакала узнать.

— Сафонова поймали, — сообщила дочь Бритяка, вернувшись.

— Сафонова? — переспросил Клепиков, и в голосе его заклокотало сдерживаемое злорадство. — Хорошенькая дичь! Уже кончили?

— Волокут и рубят сечками, будто капусту. На Сергиевскую гору, сказывают, опять ворвался со своими чекистами! Да силенок не хватило. Сафонов-то вовсе хромой был, ранило его…

Клепиков снял картуз и, пригладив назад волосы, облегченно вздохнул.

Остатки гарнизона, под руководством Октябрева и Долгих, пробивались по Акатовской улице к вокзалу. У них еще действовало два пулемета. Когда один стрелял, бойцы перетаскивали другой на несколько шагов вперед и открывали огонь, подтягивая отставших.

— Товарищи, не падайте духом! — ободрял красноармейцев Октябрев. — К нам идет помощь из Орла Известно, что посланы войска из Курска и Воронежа! Мы отомстим за смерть наших героев… За всех отомстим!

Октябрев все время находился в центре боя, показывая пример выдержки и упорства. Автоматический пистолет его то и дело валил на землю темные фигуры врагов.

Словно капитан корабля, терпящего бедствие, Октябрев ушел из исполкома последним и, отстреливаясь, был ранен в голову и руку. Но боль от собственных ран казалась ему ничтожной по сравнению с гибельной судьбой гарнизона. Он старался вывести из-под удара уцелевших людей, помочь им соединиться с подкреплением и общими силами обрушиться на мятежные банды.

«Вырваться из окружения! Вырваться во что бы то ни стало!» — говорил он себе, точно боясь упасть раньше времени.

Клепиков послал Аринку к вокзалу, приказывая засевшему там Гагарину решительным ударом смять остатки гарнизона. Соскочив с коня, он выхватил у кого-то винтовку и начал стрелять по пулемету, выделявшемуся в темноте частыми вспышками.