Молодость - Савелий Леонов

На крыльцо выскочила Марфа. Вслед за ней с треском летели ухваты, скалки, березовые поленья. Битва явно кончилась не в ее пользу.

— Дура! — выкрикивала Марфа озираясь. — Тюрьма по тебе плачет!

Из сеней выглянула Аринка. Запустила грязным веником в невестку и скрылась.

«Черт возьми! Вот девка: в воде не тонет и в огне не горит!» — изумленно, с непонятной настороженностью подумал Степан.

Пообещав родителям прийти к обеду, он еще задержался на усадьбе Бритяка. Проверил кладовую, погреб, сеновалы. Слова Тимофея о побитой собаке, прибегающей к своей подворотне, лишь подтвердили его собственные мысли. Да, Ефима надо искать здесь, в Жердевке!

Степан прошел за подъездной сарай и остановился перед стройными деревьями тенистого сада. Вон на той старой яблоне поймал их с Настей в невозвратном детстве. Бритяк… Как давно это было! Как изменилась жизнь! Теперь Бритяк уже не страшен, а сад приветливо клонит отяжеленные плодами ветви, ласковый и благоухающий.

Сзади зашуршали по траве осторожные шаги. Степан оглянулся и увидел Аринку. Накинув на черные косы голубой платок, легкая и озорная, она заговорила первой:

— Знаю, потаскухой меня считаешь…

И подступила вплотную, дотронулась рукой до Степановой гимнастерки. В глазах темнела безысходная девичья печаль.

— С Настей собираешься век вековать? Эх, нашел суженую — невесту замужнюю. Иди, молодец, по проторенной тропочке. А я без клятвы сбереглась. Понимала, что любишь другую, да иначе не могла…

— Не трогай Настю, — Степан отвел глаза в сторону. — Ее грех не закроешь своей святостью… Клепиковская подруга!

Аринка усмехнулась, передернула плечами.

— Пустое все… Думала, из сердца уйдешь — полюбить бы другого! За тем и ехала в город. А вот и ошиблась. — И, помолчав, добавила совсем тихо: — Не судьба вам с Настей… Не бывать этому, пока я жива.

Глава шестая

Федор Огрехов не помнил, как выбрался из города. Шел сам не зная куда, не разбирая дороги; спотыкался, точно слепой, потерявший палку. Низко опустив голову, не думал ни о чем и не чувствовал своего онемевшего от усталости и голода тела — до того велика была в нем душевная пустота.

Лишь временами обрывки мыслей появлялись в голове, и тогда он снова и снова убеждался, что погиб. Все кончено, и почему он еще куда-то идет? Ужасы минувшей ночи, полыхающей кровавым заревом пожарищ, неотступно следовали за ним. Этого невозможно было объять ни умом, ни трезвым человеческим взглядом. Нельзя было поверить, что это сделано людьми.

Незаметно догорел душный августовский день. Померкли дали. Глубокой ночью Огрехов наткнулся на ржаную копну и беспомощно свалился ничком. И ему вдруг стало легче от близости влажной, с таким знакомым и родным запахом земли, которая тотчас и приняла все его душевные муки… Вот он уже, как бы наблюдая себя со стороны, очутился дома, в Жердевке. Праздничный день — троица! У входа в избу зеленеют березовые ветки, на полу настелена свежескошенная трава.

Огрехов сидит с детишками за столом, приготовившись обедать. Он замечает, что семья его почему-то стала больше, но тут же догадывается:

«Это Матрена своих привела…»

Действительно, и Матрена здесь. Нагибаясь у печи, солдатка достает один за другим пышные, румяные пироги. Что же такое случилось? Да, наверное, они поженились, Федор и Матрена, ведь между ними давно было сговорено…

Огрехов доволен: наконец-то в доме будет порядок! А то после замужества Насти совсем осиротело хозяйство.

Расправляя всей пятерней свою широкую рыжую бороду, Огрехов подвигается ближе и хочет заговорить с Матреной. Вдруг останавливается в ужасе: вместо лица у солдатки — синяя покойничья маска, на кофте запеклась кровь. И тут вспомнилась рукопашная возле гарнизонного склада, лязг оружия, груды сцепившихся в смертельной схватке человеческих тел, среди которых женщина размахивала старинной тяжеловесной винтовкой…

«Я убил ее, — догадался Огрехов. — Ох, господи… убил вилами-тройчатками! В поясницу, будто в стог сена…»

В избе сделалось пасмурно и жутко, заплакали дети. Пошел дождь. Где-то над головой каркал старый ворон.

Огрехов проснулся, обливаясь потом. Вскочил на ноги. Однако тотчас убедился, что не может избавиться от страшного видения, переплетенного с действительностью.

На полях курилось дождливое утро. С мокрой копны — ночного пристанища — неохотно поднялся спугнутый ворон, прокаркал и скрылся за бугром. В соседней копне кто-то заворочался, раздвинул снопы. Показалась голова в черном картузе. Федор попятился, узнав толстомордого Ваньку, младшего сына Бритяка.

«Тоже бежит куда глаза глядят», — подумал бывший председатель сельсовета.

Он торопливо пошел прочь, не обращая внимания на дождь, на липнущие к ногам комья грязи. Теперь вместе с накопленными за ночь силами вернулась и хитрость. Огрехов двигался, сторонясь дорог, пробирался оврагами и перелесками в обход населенных пунктов. Все чаще замечал он таких же, как сам, пришибленных людей, с безумными глазами, нырявших по хлебам и разросшемуся татарнику. И неожиданно понял, что идет не куда попало, а на юг, к Дону.

Понял это по изменившимся полям, которые переходили в необозримые степи, изрезанные глубокими балками; по редеющим лесам и обилию ястребов, плавающих в знойной синеве небес; по белым хатам и мягкому говору селян, одетых в расшитые рубахи и соломенные шляпы, работавших на дюжих, медлительных волах.

Огрехов шел именно к мятежным станицам и хуторам. И чем больше он думал над этим неожиданным для себя открытием, тем яснее и строже определялась его роковая вина в отгремевших делах. Казалось, способность мышления вернулась к нему лишь затем, чтобы полнее нарисовать картину его гибели.

Да! Русского крестьянина Федора Огрехова больше нет, а есть бандит и убийца, по-звериному скрывающийся от людей, ищущий свою волчью стаю! И нет у него ни семьи, ни дома, ни честного имени… Дети пойдут по миру — их погонят от дворов, как собак, за вероломное злодейство отца, предавшего родину и сбежавшего к белым.

Огрехов вспомнил последнюю встречу со Степаном, когда они стояли среди дозревающего ржаного поля, на меже… В то время Федор еще не поддавался клепиковской агитации, только душу мутил страх перед неизвестностью. Почему бы неухватиться тогда за мужественную руку Степана? За ту самую руку, которая протягивалась ему не раз для дружбы и общих усилий?

Струсил! Все думал о спрятанных в сарае, под сеном, мешках с зерном — подарке Бритяка. Эти мешки сразу как-то обессилили его; он стал робким, болящим. Вряд ли сознавал он, что в своем диком решении идти с Клепиковым на город было отчаянное желание избавиться от постоянного страха, зароненного в душу Бритяком.

«Ох, боже ж ты мой, — стонал Огрехов, — вот как пропадает человек!»

Палило солнце, горячий ветер вздымал на курганах пыльные столбы. Томила жажда. В одной балке, сверкнувшей прохладной влагой родника, Федор присел напиться. Одновременно застучали поблизости конские копыта, и над обрывом выросли два всадника. Передний — черноусый, с маленькой звездочкой на кожаной фуражке-остановил рыжего дончака, крикнул следовавшему за ним ординарцу:

— А ну, подними его! Посмотрим, что за птица.

«Это про меня. — Огрехов бессмысленно следил, как спускавшаяся вниз лошадь кавалериста осыпала комки глины. — Видно, спешили наперехват… Крышка!»

Странное чувство обреченности овладело им. Собственно, он ведь и должен был этого ожидать. Сейчас, наверное, по всей России идет призыв: ловите мятежников!..

Вот и его, Федора Огрехова, накрыли.

Глава седьмая

Тяжело поднявшись, Огрехов взглянул на подъехавшего всадника. Румяное, белобровое лицо солдата показалось ему знакомым, но Федор отнесся к этому безучастно. Не все ли равно, от кого принимать смерть?

Впрочем, он еще раз посмотрел на красноармейца… и узнал в нем Севастьяна, давно покинувшего Жердевку из-за своего отца, кутилы и забулдыги Васи Пятиалтынного.

— Эге-е… земляк! — щурясь от солнца, радостно загорланил Севастьян. Такая уж порода Пятиалтынных, словно трубачи! — Доброго здоровья, Федор Лукьяныч! Угадай попробуй, где встретиться довелось…

Он повернулся в новом, хрустящем седле и доложил черноусому:

— Наш деревенский, товарищ командир! Доподлинно знаю! Сосед, можно сказать!

— Кулак? — осведомился командир.

— Никак нет, средней руки мужик!

— Куда идет?

Прислушиваясь к голосам, Огрехов насторожился. И когда Севастьян обратился к нему с вопросом, далеко ли он держит путь, со вздохом обронил:

— За солью. — И тотчас понял, что вышло правдоподобно. Испытывая крайнюю нужду, мужики часто ездили и ходили теперь за солью в южные районы, отрезанные атаманом Красновым.