Капля духов в открытую рану - Катя Качур

помнила об отце гораздо больше подробностей. Как, например, он подогревал пиво и втайне от матери давал ей несколько глоточков, когда болело горло. Как учил не бояться страшилищ в книжках и кино. «Смейся над ними, Катюш. Смотри, какие дурацкие лапы у дракона, как ему неудобно бегать. А огонь из пасти. Представляешь, как по ночам его мучает изжога…»

Ночью, перед сном, Славочка распаковал сверток. Под бумагой было вафельное полотенце. В нем – завернутый луивиттоновский, в коричневую шашечку, органайзер. На разлинованных страницах мелким почерком и с грамматическими ошибками были написаны стихи. Не в рифму, не в размер. О том, как хорошо иметь сына, который прославит твой род, как прекрасна любовь ребенка к родителям, какой тонкий инструмент скрипка, как крепка дружба с собакой. На крайних страницах еще более мелкими буквами значились произведения, которые исполнял Славочка со времен Н-ской школы и по сей день. Они были скрупулезно каталогизированы и записаны с точностью истинного музыканта: «В.А. Моцарт. Фантазия d-moll».

Сердце загорелось, словно бочка с кипящей смолой. Славочку разрывало от невыносимой нежности к отцу, к кривым и узловатым стихам, похожим на его пальцы. К точному библиотекарскому списку композиций, которые Славочка и сам бы не сложил в такую стройную систему. Почему отец был столь нелеп, столь угловат и смешон, столь уязвим и беззуб? Почему он не мог даже красиво умереть, сохранив лицо, позу, свежую одежду? Почему Славочка всю жизнь отворачивался от таких людей, будто они могли замарать его безупречно выстиранную и выглаженную Дарьей Сергеевной рубашку?

В бессонницу Славочка часто доставал отцовскую книжку. Перечитывал неказистые стихи, испытывая стыд и жалость, пробегался по каталогу, вспоминая залы, гримерки, города, где он исполнял то или иное произведение. Не пытался себя сдерживать, папино вафельное полотенце мгновенно впитывало слезы.

Через неделю после звонка Костика, мучаясь чувством вины, Славочка набрал его номер. «Жив ли клоун?» – подумал он, слушая в трубке длинные гудки.

– Алло. – Костика явно разбудил звонок.

– Ну как ты, придурок?

– Славец, ты? Два часа ночи…

– Кота нашел?

– Слушай, тут такое дело. Хотел тебе звонить, но постеснялся. Ты не знаешь, какой у кошек череп?

– Что?

– Я нашел в лесу череп, белый такой. Величиной с кулак. Может, это Варфоломея?

– Костян, за неделю тело не могло разложиться настолько, чтобы остался один голый череп. Если это и кошачий череп, то явно не Варфоломея.

– Может, мы похороним этот череп как символ кошачьей любви на бренной земле? – Костик был высокопарен.

Славочка почувствовал, как его отпускает мука. Костиков абсурд имел целебное свойство.

– Покрой его лаком и поставь на полку. Где ты его нашел, кстати?

– В Сокольниках.

– Слава богу, что не в Южном Бутово. Спокойной ночи, Костян. Приходи, я тебе подкину какую-нибудь халтуру… – Славочка натянул на себя одеяло и тут же уснул.

Глава 35

Ася готовила вермишелевый суп в полной уверенности, что Ника к нему даже не притронется. После ухода Нехорошева дочь перестала есть дома. Назло матери заказывала еду из «Макдоналдса» и других забегаловок, оставляя по всей квартире разбросанные пустые пакеты и бумажные стаканы из-под колы. Ася кричала, уговаривала, умоляла поберечь желудок – Никуся смотрела на нее как на персонажа немого кино, даже не снимая наушников. В ее среде было модно слушать хиты девяностых. Ника носила мамину куртку «Адидас», три полоски, и юбку, сшитую Асей из убитых джинсов старшего брата. Все это она нашла в бабушкином шкафу в Н-ске. Ася сложила губы в трубочку и втянула в себя кипящий суп из мельхиоровой ложки. В целом она была согласна с Никусей – есть ее стряпню совершенно не хотелось. После заявления Нехорошева о куриных окорочках из «Любимого» у нее больше не получалось ничего. Будто готовила она не из продуктов, а из ветоши. Впрочем, на откатном банкете, который она устроила, увольняясь из оборонки, все заказанные блюда тоже казались ей невкусными. Было много цветов, Игорь Григорьевич произнес длинную пафосную речь, во время которой Ася почувствовала, каково это, когда провожают в последний путь. Юлька с Миланой пустили слезу.

– Ты ведь и правда нашла себе что-то грандиозное? – спрашивали они.

– Конечно, обалденный проект, огромные гонорары, глупо было отказываться, – отвечала Ася, хотя уходила она в никуда, пустоту, бездну. Психанула, когда после недельного отчета Прудов перечеркал все листы и велел к утру выровнять столбики в колонках. Асе казалось, что колонки были идеальными. И что на большее она не способна. О чем и сообщила Игорю Григорьевичу, швырнув кипу бумаг ему в лицо. Стоя в пробке на Ленинградке после последнего рабочего дня, Ася чувствовала себя никем. Без удостоверения, без пропуска на парковку, без денег, без будущего.

– Степень секретности какая была? – спросила строгая женщина в одном из двенадцати отделов, по которым ей пришлось пройти с обходным листом.

– Никакой.

– Пресс-служба?

– Да.

– Самый бесполезный отсек. Прыгаете из концерна в концерн, журналюшки, толку от вас никакого. Даже секретного чемодана нет.

Вспоминая эту злобную тетку, Ася проглотила пару красных таблеток нурофена и отпустила педаль тормоза. Машина проехала полтора метра, съезжая на третье кольцо. Секретного чемодана у нее не было. Если бы ее поймал враг, то даже не стал бы пытать.

Она еще раз сняла пробу с супа и выключила огонь. Зазвонил телефон, высветился Сайгонский.

– Людочка?

– Это Настенька.

– Кому я позвонил?

– Анастасии Кречетовой.

– Ах да, конечно, посмотрел не на тот контакт, простите. Мне нужно с вами встретиться. Вы ведь ищете работу?

– Ищу.

– Приезжайте ко мне в офис, пятый этаж над рестораном «Пекин».

Ася приехала на следующий день. Сделала нюдовый маникюр, оделась как обычно, когда не хотела думать: бежевые брюки с черной водолазкой, шелковый эрмесовский платок, завязанный на шее сложным и спадающим узлом, крупный, но лаконичный перстень. Сюда бы каблуки – простонал разум, но спина приговорила ее ноги к тапочкам и кроссовкам. Вздохнула, выбрала мягкие лоферы, накинула плащ цвета сливочного масла, перед выходом посмотрела в зеркало. Не девочка, но, если не вдаваться в детали, вполне себе сносно.

Иван Захарыч жестом пригласил сесть. Мягкие кожаные кресла Асю пугали: провалившись в них, как в адову воронку, она затем вставала с перекошенным от боли лицом. Это постоянное выражение муки Нехорошев, уходя, тоже ей припомнил: «От вечно скорченной мины хочется застрелиться». Она отодвинула стул от противоположной стороны стола и села на краешек.

– Я вас вспомнил, – начал Сайгонский. – Полагаю, вы именно тот человек, кому я могу поручить столь деликатное дело.

«Не заплатит», – подумала Ася. Когда так мягко стелили