Капля духов в открытую рану - Катя Качур

по вискам, когда он выступал на концертах и экзаменах. У нее похолодело в животе – оказывается, она помнила его запах. Вернее, хранила его где-то маленьким секретиком в своем внутреннем сердечном архиве. Таким секретиком, какие делала в детстве, выкапывая голыми руками ямку в земле и укладывая стекло со спрятанным под него красивым фантиком или цветочком. А потом зарывала рыхлым грунтом и утрамбовывала носком ботинка. Каким же это было чудом – вспомнить через пару лет, после сошедших снегов, о месте погребения и вновь откопать это бутылочное стекло с размокшей и потемневшей бумажкой изнутри. Какой острой болью отозвалось ее тело на спрятанные в этой подушечке капельки пота. Уроки аккомпанемента, экзамен, магазин «Природа», сухие дафнии, хлопающие ртом золотые рыбки, его дыхание сзади на шее. А потом, спустя полжизни, пальцы на ее груди, по которым стекало молоко для еще не рожденного ребенка.

– Не трогай, чего вцепилась! – взвизгнула Дарья Петровна, как и тогда, прервав наплывающее наслаждение.

– Я помню это. У него одного был бархатный подбородник. Остальные использовали мочалки. – Ася вздрогнула, выронила подушечку на пол и торопливо бросилась ее подбирать.

– Еще б ты не помнила. Твоя жизнь, может, имеет смысл только потому, что ты подыгрывала ему в детстве да вот сейчас пришла записать его мать.

Ася, оторопев, обернулась. Напротив сидела та самая Дарья Сергеевна, которая ненавидела ее в Н-ске. Женщины, несколько дней расстилавшей перед ней ковры своей памяти, как не бывало.

– Интересная интерпретация моей жизни, – медленно сказала Ася. – Браво! Это была блестящая игра.

– А ты меня за дуру принимала? – Голос у Дарьи Сергеевны сделался стальным.

– Не думала, что будете помнить меня более тридцати лет.

– Да я за каждым твоим шагом следила. За каждым эфиром. И как ты сыночку моего опозорила в своей программе, не зная ни его регалий, ни названия конкурса, где он победил! И как вы бабла нахапали с памятника в Протуркино, тоже знаю из газет.

– Это клевета, неправда!

– Бог тебе судья, что правда, а что нет. Только вот как ты к Сайгонскому подобралась, я не пойму.

– Он сам меня нашел.

– Скажи, какой поворот судьбы! – театрально съязвила Дарья Петровна.

– Сама охренела, – пробурчала Ася.

– Напишешь материал и отдашь Сайгонскому. Только попробуй сунуться к Славочке. Прокляну, как тогда.

– Так вот чьих это рук дело! – усмехнулась Ася, выключая диктофон и складывая его в сумку. – Прощайте. Я желаю вам счастья. И сыночке вашему тоже.

Уже в прихожей, надевая мокасины, Ася подняла глаза на Дарью Сергеевну:

– Одного не могу понять. Как вы, такая любящая и жертвенная мать, не позволили Славочке иметь детей? А потомки гения? А будущие поколения талантливых музыкантов? Не страшно было своими руками обрубать золотое дерево?

– Не нашлась такая, которая не испортила бы ему кровь. Все были… как ты.

– Как я?

– Да! Эгоистки. Лелеющие только себя. Неспособные сделать его счастливым.

– И вы, конечно, отмерили ему счастья на свое усмотрение!

Ася хлопнула дверью и нажала кнопку лифта. Ее колотило. Такой беспомощной куклой, подвешенной за ниточки в забытом сыром чулане, она не чувствовала себя никогда. Вышла из подъезда, доплелась до Арбата, остановилась напротив двух студентов, исполняющих попурри на скрипках, и бросила сотку в лежащий на земле кофр. Один из них, тонкий, чистый лицом, улыбнулся и, не переставая играть, кивнул в сторону нескольких блоков бетона, на которых целовалась неформальная парочка. Немытые дреды подростков источали довольно сильный уксусный запах. Они лизали друг другу рты, будто мыли палубу шваброй. Ася села рядом, не сводя глаз с музыканта. Она мысленно вступила на клавишах, кивая на сильную долю. Скрипач подмигнул. Он мог бы быть ее сыном. Что бы она сделала тогда? Оберегала, как Дарья Сергеевна, кристаллизуя его талант, или бросила на растерзание обычным земным женщинам, которые недожаривали бы ему мясо, жаловались на болезненные менструации, забывали погладить рубашку к концерту. Или родили бы ему не гениев, как предполагалось, а каких-нибудь отморозков, не взявших ни одной положительной черты от своих предков. Задумавшись, Ася пялилась на студента без стеснения. Он был похож на молодого Рэйфа Файнса, и уже за это ему можно было простить ляпы на высоких нотах. Темнело, скрипачи зябко подняли воротники черных коротких пальто и начали складываться. Рэйф Файнс подошел к Асе.

– Сейчас бы глинтвейну, да?

– Вполне.

Они прошли в кафе в одном из арбатских переулков, сели около окна, заказали глинтвейн.

– Где учишься? – спросила Ася.

– В Гнесинке.

– Много зарабатываешь на улице?

– На Арбате много, но это не мое место. Друг иногда дает подработать, тридцать процентов ему.

– Гуманно.

– Тоже так считаю. Можно и домашку отрепетировать, и бабла поднять.

– Знаешь Кречета? Он вроде тоже в Гнесинке учился.

– Кто ж его не знает. Он у нас курс короткий читал как приходящий маэстро. У него несколько учеников есть, талантливые ребята.

– Что скажешь?

– Он – гений, безусловно.

– А как человек?

– Странный. Как мраморный Актеон в Эрмитаже.

– Такой же холодный?

– Ну да, потусторонний какой-то.

– Как думаешь, у него были женщины?

– Кто знает, у него, говорят, педагог был такой, ну… известный музыкант в свое время, но, кажется, он брал на воспитание только… особых мальчиков. Понимаешь, о чем я… А почему ты о нем спрашиваешь?

– Мы учились вместе, в детстве. Так, навеяло…

– Пошли к тебе. – Рэйф Файнс отхлебнул глинтвейна и начал оттаивать, розовея от ушей к носу.

– Не, я тебя не потяну. У меня дочь немногим младше, не поймет. Да и не умею я. Мне отец нужен, а не сыночек.

– Так твоим отцам уже к шестидесяти? Им только утку подносить. Надо менять репертуар.

– Ты прав. Оставь телефон, созрею – позвоню. – Ася положила в книжку официанта деньги за двоих и, потрепав его по щеке, вышла.

Глава 36

Спустя неделю Юлька через десятые руки предложила ей работу в пиар-агентстве. Нужно было писать заказчикам тексты для брошюр, презентаций, листовок и заполнять новостями сайты. Зарплата была меньше, чем Рэйф Файнс зарабатывал за три дня на Арбате, но прерванная запись в трудовой книжке для сорокапятилетней женщины была еще более унизительной. Ася сидела в почтенном здании восемнадцатого века на Воздвиженке. От обнаженной кладки из красного кирпича веяло холодом и пахло сыростью, но сводчатые арки и толстые стены, для которых и артиллерийский снаряд был бы плевком, рождали в ней исторический трепет. В перерывах между работой она, воткнув наушники, расшифровала многочасовые записи Дарьи Сергеевны. Преодолеть свою обиду на эту женщину было тяжело. Ася пыталась быть беспристрастной. Радовало