Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

значимости, был не единственным.

Моя работа по этой теме, «Старинная конституция и феодальное право», была опубликована в 1957 году [Pocock 1987]. К тому времени интересы Ласлетта сместились в другую область. Еще не завершив труд о Локке, он приступил к выпуску книжной серии «Философия, политика и общество» [Laslett 1956; Laslett, Runciman 1962; 1967; Laslett, Runciman, Skinner 1972]. Это были очень английские работы для своего времени; в них с позиций лингвистического анализа и логического позитивизма содержательность высказываний, если таковая имела место, подвергалась столь ригористичному анализу, как если бы ставилось под вопрос существование «политической философии» как таковой. В 1956 году Ласлетт сделал знаменитое заявление, что – «во всяком случае, в данный момент» – «политическая философия» мертва. Однако в 1962 году в другом томе той же серии Исайя Берлин продолжал доказывать, что она все еще существует, а именно там, где возникают безотлагательные политические вопросы, неразрешимые с помощью утверждений, которые ригористы готовы были признать значимыми [Berlin 1962]. В этот период Берлин – не в первый раз – оставил аналитическую философию ради области, которую он определял как «историю идей» [Ignatieff 1998: 81–91, 94–95, 130–131, 225–231]. Я упоминаю об этом потому, что, хотя моя причастность к философии была (по большей мере) случайной и «история идей» – не вполне удовлетворительный термин для обозначения того, чем я занимаюсь, мне удалось в том же томе «Философии, политики и общества» попытаться изложить свою собственную методологию, основанную на дистанцировании от весьма неисторического содержания этой серии [Pocock 2009: ch. 1]. Если бы было столько способов определить истинность утверждения, размышлял я, и столь же много видов утверждений, сколько способов проверки их на истинность, то каждый вид утверждения имел бы собственную историю, возможно, подобную одному из тех «языков политической мысли», к постулированию которых я уже пришел. Если философы считали большинство из них или все их бессмысленными (когда я впервые обратил внимание на выпад Томаса Гоббса против «частого употребления ничего не значащих слов» [Гоббс 1991: 11]?) – это просто ставило перед нами вопрос, представляющий интерес скорее для историка, о том, почему интеллект в прошлом приписывал им значение и что произошло со значениями, которые им приписывались. Первыми историками философии, как я узнал сорок лет спустя благодаря Дональду Келли, были те люди античности и раннего Нового времени, которые именовали себя «эклектиками» [Kelley 2002].

Английские философы, чьи имена обращали на себя внимание в томе «Философии, политики и общества» 1956 года, – Т. Д. Уэлдон и А. Дж. Эйер – стремились свести язык к тому, что можно высказать на нем осмысленно, если, конечно, это возможно. К тому времени Скиннер приступил к теоретической работе; между тем его внимание было сосредоточено на тех теоретиках – Дж. Л. Остине и в первую очередь Людвиге Витгенштейне, – которые представляли язык как действие и речевой акт; и сейчас Палонен считает Скиннера преимущественно философом, исповедующим эти убеждения. Печатные работы Скиннера стали появляться в Кембридже с 1964 года, и поначалу в них рассматривалась английская аргументация XVII века, в частности Гоббса, который не являлся центральной фигурой моих исследований, поскольку его значимость, чрезвычайно высокая, не относилась к тем моделям дискурса, которые прослеживал я[192]. Наряду с Макиавелли Гоббс занимает центральное место в объяснениях политической истории, предлагаемых Скиннером; но этим объяснениям в некоторой степени предшествовали его труды, посвященные методологии и философии речевых актов.

В 1969 году Скиннер опубликовал статью «Значение и понимание в истории идей» («Meaning and Understanding in the History of Ideas»), которой суждено было стать манифестом зарождающегося метода интерпретации истории политической мысли[193]. Он показал, что бóльшая часть общепризнанной истории этой деятельности грешит изначальным неразличением систематической теории (или «философии») и истории. Более и менее значительные тексты прошлого интерпретировались как попытки сформулировать блоки теории, содержание которых было заранее детерминировано внеисторическими представлениями о том, чем должны быть «политическая теория» и «история». Это неразличение вело к таким ошибкам, как анахронизмы (приписывание автору прошлого идей, которые не могли быть ему известны) и пролепсис (изображение автора как предвосхитившего аргументацию, в последующем формировании которой роль его текста, если таковая вообще была, должна быть доказана исторически). Рассмотрев эти заблуждения и подвергнув их заслуженному осмеянию, Скиннер заявил, что публикация текста и формулирование содержащегося в нем аргумента должны рассматриваться как акт, совершаемый в истории, а именно в контексте некоторого разворачивающегося дискурса. Необходимо, отметил он, знать, что «делал» автор, т. е. что он собирался сделать (какой смысл он вкладывал в свой акт) и что ему удалось сделать (какой смысл он имеет для других). Этот акт и его воздействие имели место в историческом контексте, обеспечивались в первую очередь языком дискурса, на котором писал и читал автор; и, хотя речевой акт может обновить язык изнутри и в конечном итоге изменить его, язык устанавливает пределы того, что автор может сказать, того, что он может намереваться сказать, и того, как сказанное может быть понято. К тому же именно язык являлся средством, при помощи которого автор получал информацию об исторической, политической и даже материальной ситуации, в какой он жил, действовал и овладевал этой информацией. И хотя «политическая мысль» по большей части была языком второго порядка – мыслью о языке, на котором думали о политике, – можно было расширить «контекст» (с этого времени ключевой термин для Скиннера и его читателей) от пределов языка до его референтов (хотя как только историк начинает использовать референции, не в полной мере артикулированные в языке, опасность пролепсиса и, возможно, необходимость в нем возвращаются).

IV

Статья 1969 года произвела немедленный эффект, особенно сильный в среде англоязычных исследователей политической мысли, но, впрочем, ею не ограниченный[194]. В обиход вошло такое понятие, как «Кембриджская школа» исследователей, состоявшая из Ласлетта, Скиннера, меня и Джона Данна (который следовал своей собственной траекторией). Хотя я работал в другом месте, именно Кембридж прочно связывал нас четверых с нашими единомышленниками и бывшими студентами, относившимися к нескольким англоязычным культурам (работы Скиннера были переведены на многие языки, мои – на некоторые). Все мы стояли на том, что определенная область науки о политике должна пониматься как история деятельности и что ее изучение должно вестись в рамках исторической дисциплины. Эта программа может быть поделена на две части. С одной стороны, необходимо думать о политической теории в ее историчности, а с другой – о том, что вообще значит думать о политической теории таким образом. Здесь сохраняет значимость то, что мы называем «философией». Многие работы Скиннера связаны с аналитической философией, в них задаются вопросы, на которые он впоследствии отвечает, о том, что значит говорить о действиях и интенциях, значениях и контекстах в философском смысле, где задают тон Остин, Витгенштейн и те,