Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

изложение событий все в большей степени становится изложением контекстов, снабжающих их значениями (обратите внимание на множественное число). Эта цель никогда особенно не интересует философа, стремящегося к тому, чтобы значение чего бы то ни было представлялось в форме ответа на вопрос, поставленный философом. Тем не менее неизбежны случаи, когда две эти цели частично совпадают.

Квентин Скиннер, объект настоящего эссе, цитирует высказывание английского медиевиста Ф. У. Мейтленда, замечающего, что до тех пор, пока ему не перевалило за тридцать, он читал очень мало историй, «за исключением историй философии, которые не считаются» [Skinner 1998; Скиннер 2006]. Тому, чтобы они снова считались, Скиннер посвятил – впрочем, это утверждение неполно – свою жизнь, представляя философские системы как последовательности актов, совершаемых в истории, поднимая неизбежный вопрос о том, «считаются» ли повествования об этих актах историей или философией, и если они считаются и тем и другим, то как обе эти дисциплины связаны друг с другом. Такие изыскания в отношении обеих дисциплин носят глубоко английский характер, и пишущий эти строки подозревает, что если тема исследований Скиннера является англо-европейской, то ее разработка – англо-американской. Важно также и то, что, работая над историей философии, Скиннер подходит к ней с точки зрения истории политических дебатов: философия была ее составной частью, и столь значимой, что иногда с ней отождествлялась. Скиннер посвятил жизнь тому, чтобы дезавуировать эти притязания, но ничто не препятствует их переформулированию.

II

История жизни Скиннера – глубоко английская, поскольку нормы, преступаемые ею, есть нормы английского академического сообщества. Невозможно даже вообразить, чтобы королевский профессор истории Нового времени в Кембридже был историком философии (если под «философией» понимать главным образом «политическую теорию» – дисциплину, которая опирается на философию, вносит в нее определенный вклад и приближается к ней по статусу) и теоретиком интереса к философам. Однако таковым является Квентин Скиннер с тех пор, как после одного срока на позиции профессора политологии (в Кембридже это позиция на факультете истории) он стал королевским профессором. На обеих должностях он писал историю политической мысли и утверждал, что политическая теория и философия должны пониматься как политические речевые акты, совершаемые в истории. Он является признанным специалистом в такого рода историзации, осуществляемой в рамках англоязычного научного сообщества, но это не означает синтеза истории и философии или сведения этих дисциплин к аспектам друг друга. Правильнее было бы сказать, что существует продолжительный Fakultätenstreit, в ходе которого философы откликнулись на утверждение, что философию следует понимать исторически, и подошли к нему как к философскому суждению, чьи исследование, критика и защита осуществляются в рамках философской практики, а не исторических построений. Редактор одной из двух существующих на данный момент книг, посвященных рассмотрению скиннеровских работ и их рецепции, канадец Джеймс Талли, безусловно, является историком и политическим философом одновременно, но содержание его тома состоит из аналитических разборов методологических позиций Скиннера [Tully 1988]. Автор второй книги, финский ученый Кари Палонен, заявляет о своей неосведомленности об истории того периода (1300–1700‐е годы), в рамках которого работает Скиннер, но изображает последнего политическим философом, философом истории и актором в областях как политики, так и истории [Palonen 2003][191]. По-видимому, эти дисциплины так и остаются обособленными друг от друга, поскольку вопросы, которые они задают и на которые пытаются ответить, относятся к разным категориям, а написание истории – поиски того, «что произошло», – не отменяет претензий философии на критическое изучение всех вопросов, включая ее собственные. Что же тогда сказать о достижениях Скиннера?

III

То, что произошло, может быть объяснено при помощи исторического повествования – такого, впрочем, в которое автор настоящего обзора вынужден поместить себя на правах одного из действующих лиц. Главным же героем в данном случае выступает выдающийся человек, покойный Питер Ласлетт, который в конце 1940‐х годов, будучи кембриджским историком, переиздал труды сэра Роберта Филмера, известного тем, что его критиковал Локк [Filmer 1949], и приступил к исследованию того, как Локк писал свои «Два трактата о правлении», имевшие революционные последствия для истории политической мысли XVII века [Locke 1988]. Выяснилось, что трактат Филмера «О патриархе» («Patriarcha») был написан задолго до других трудов (опубликованных между 1648‐м и смертью Филмера в 1652 году) и что он оставался неизданным, хотя и имел хождение до тех пор, пока в 1679–1680 годах его не опубликовала группа энтузиастов вместе с другими трудами этого автора. То, что «делал» Роберт Филмер, – как выразился бы Скиннер, – когда писал «О патриархе», вероятно, в 1630 году, должно, следовательно, отличаться от того, что его публикаторы делали в 1679 году; и те значения, которые он намеревался выразить в более поздний период, не обязательно – даже если и в существенной степени – совпадали с теми, которые вычитывались из его текста полстолетия спустя. В случае с Локком временной промежуток был гораздо более кратким, но изменение в интерпретации – более резким. Ласлетт показал, что «Два трактата о правлении», изданные после Славной революции 1688–1689 годов, не были написаны с целью оправдать это событие, но были сочинены не позже 1681 года, когда партия вигов, к которой принадлежал Локк, собиралась прибегнуть к политическому насилию, и в таком случае последствия были бы совсем непохожи на ту бескровную передачу власти в Англии, которая состоялась несколько лет спустя. Здесь возникало не просто различие между интенцией написания и интенцией помещения в печать, как в случае с Филмером; необходимо было пересмотреть соотношение Локка – политического философа и Локка – действующего лица в истории своего времени. Ласлетт произвел локальную революцию, результаты которой ощущались в течение многих лет.

Здесь пишущий эти строки позволит себе упомянуть о собственной персоне (см. также: [Pocock 2006]). В 1949–1952 годах, будучи в курсе того, что Ласлетт уже сделал и продолжал делать, я в результате проделанных изысканий пришел к выводу, что переиздание Филмера в 1679 году повлекло за собой появление двух групп полемических произведений: одной, к которой принадлежал текст Локка, – в области юриспруденции, теории власти и того, что мы называем политической философией; и другой, в создании которой он не участвовал, – в области английской истории, древних традиций общего права и парламента, а также интерпретации Нормандского завоевания. Мне удалось показать, что по меньшей мере со времен Якова I в последней области уже велись дискуссии и существовало то, что я назвал «языком» политической мысли; на нем английские и даже европейские проблемы обсуждались в не меньшем объеме и с не меньшей глубиной, чем в «политической теории» и «философии», которым справедливо уделялось столь большое внимание. К открытию Ласлеттом важности «моментов» сочинения, публикации и рецепции я теперь имел основания присовокупить важность множественности «языков», посредством которых проводилась «политическая мысль» и среди которых язык, считавшийся в «политической теории» или «философии» каноническим, при всей его невероятной интеллектуальной