Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

по-прежнему ли он действует в пределах этой парадигмы? Если да, то он, возможно, не приведет к заключениям, отличным от моих, но он может подразумевать иные истории, сосуществующие и взаимодействующие с теми, которые излагаю я. Мы находимся в истории, где даже в рамках одних и тех же текстов может быть обнаружено, что многие вещи, не обязательно сочетающиеся друг с другом, происходят одновременно. Едва ли есть необходимость в едином нарративе истории Нового времени, который исключает или поглощает все прочие интерпретации.

Возможно, Скиннер вернулся к вопросу о государстве вследствие своего интереса к взаимодействию «римского» и «готического» понятий свободы, на появление которых в истории проливает свет аналитическое разграничение между «позитивной» и «негативной» свободой. В «республиканском» понимании свобода есть свобода граждан практиковать и развивать присущие им «добродетели»; в «негативном», или «готическом», понимании свобода есть иммунитет против посягательства на их возможность делать то, что они пожелают, или быть тем, чем они пожелают. Во втором случае свобода может быть выражена в форме «прав», которые находятся под защитой государства, но могут нуждаться в защите от него. Такова классическая дилемма «либерального» мышления, но возникает и дополнительный вопрос: является ли перечень прав удовлетворительным описанием вовлеченности человеческой личности в политику? Эти проблемы имеют свою историю и возникают в истории. Скиннер и я пишем истории, в которых дискуссии между противоположными пониманиями свободы происходят непрерывно, поскольку они были важны для исторических акторов. Когда я изучал полемику XVIII века вокруг «свободы», в поле моего зрения попало не только государство, но и общество; эта же причина побудила меня исследовать историческую полемику, в которой категории «римского» и «готического» до известной степени включались в категории «древнего» и «современного». Так как временами противоречия между недвижимостью и движимым имуществом в англо-британском[198] понимании обострялись, возникали противоречия между «древним» и «современным» понятиями как гражданства, так и свободы. Я приобрел печальную известность, доказывая в «Моменте Макиавелли», что эти противоречия продолжились и легли в основу Американской республики[199]. Здесь, как и в других ситуациях, многими моими критиками, как мне показалось, двигало желание не только торжествовать победу «современной» свободы над «древней», но также отрицать тот факт, что когда-либо существовала «древняя» точка зрения, с которой можно было полемизировать. В этом пункте, если я не ошибаюсь, дискуссия между нами приобретает нормативный и современный, даже идеологический характер.

Разумеется, Скиннер не относится к числу критиков, к которым я предъявляю претензии. Напротив, он заявил и продемонстрировал последовательный интерес как к нормативной, так и к исторической значимости «римского» и «республиканского» мышления и к их взаимодействию. В нормативном плане он совместно с Филипом Петтитом и Маурицио Вироли исследовал идею «республиканизма», которая утверждает «третью концепцию свободы» как свободу от господства других над индивидом, что одновременно решает ряд лингвистических задач, поставленных Берлином, и служит предпосылкой как для «римского», так и для «либерального» понятий свободы [Pettit 1997; Skinner 2002a; Viroli 2002] (см. также: [Bock, Skinner, Viroli 1990]). Я лично сомневаюсь в том, что «третья концепция свободы» может быть сформулирована так же детально, как и две другие, с которыми она связана. Как только индивид освободится от господства, он должен будет решить, как артикулировать и как развивать эту свободу, и ему представятся различные варианты выбора. В историческом плане предпринятое Скиннером исследование гоббсовского подхода к риторике (которую Гоббс в конечном счете не отвергал) трактует последнюю как язык «римского» гражданства [Skinner 1996]. Скиннер продолжил писать о Макиавелли и собрал посвященные ему статьи во втором томе «Видений политики». В сотрудничестве с Мартином ван Гелдереном и Европейским научным фондом он также участвовал в выпуске двухтомного сборника под заглавием «Республиканизм: общее европейское наследие» [Van Gelderen, Skinner 2002]. Эти работы отклонялись от основного положения «Момента Макиавелли» в сторону «республиканизмов», отличавшихся от англо-американского тем, что напряжение между «древним» и «современным» в их случае было не столь сильным. Знаменитый труд Бенжамена Констана представлял собой реакцию на якобинство, а не на произошедшую за сто лет до него коммерциализацию государства [Constant 1988]. Скиннер и ван Гелдерен собрали ряд статей, в которых рассматривается это столкновение между республикой и коммерцией. Возможно, именно их общий подзаголовок объясняет, почему в сборник не вошло ни одно систематическое исследование основ Американской республики – несомненно, ключевого эпизода в этой истории.

В работах последнего времени – некоторые из них еще не опубликованы, а некоторые, возможно, еще и не написаны – Скиннер, по-видимому, возвращается к английской истории раннего Нового времени. Он начал подчеркивать роль, которую сыграла в период английской Гражданской войны и междуцарствия «третья концепция», в языке которой с параноидальным упорством проводилась мысль, что не быть защищенными законом или механизмами парламентского представительства и согласия значит находиться в состоянии рабства [Skinner 1998; 2002a] (см. также: [Skinner 2002b]). Этот язык, разумеется, возвращается – все чаще как язык радикального вигизма – в 1688‐м и 1776 годах, хотя, что касается последнего случая, вполне возможно (и на это указывалось), что знания американцев о рабстве разоблачали в их речи риторику, каковой она и являлась (revealed their speech as the rhetoric it was). Вопрос о том, может ли «третья концепция» свободы как негосподства быть ключом к соотношению между «римским» и «готическим» вариантами свободы, зависит в конечном счете от того, может ли она быть представлена как особая сила; как уже понял читатель, я подозреваю, что не может. Понятие негосподства, как кажется, слишком тесно связано с постхаррингтонианскими дискуссиями об истории собственности в Европе, результатом которых стало превращение «римского» и «готического» в «древнее» и «современное». Что касается совсем иного плана – еще не обсуждавшегося в этом обзоре, – то следует отметить любопытный факт: с того давнего момента, когда вышел второй том «Оснований…», Скиннер не пишет о столкновении между гражданской властью и властью духовной, по меньшей мере столь же важном для Гоббса и Харрингтона, сколь и столкновение между «римским» и «готическим» понятиями свободы. Скиннер не помещает себя в контекст произведенного Дж. Ч. Д. Кларком революционного – или скорее контрреволюционного – открытия, что нации, составлявшие ганноверскую Британию, имели системы религиозного управления, в которых философия в той же степени занималась государством, обществом и религией, сколь государством, обществом и личностью [Clark 1994; 2000]. Именно разнообразие языков, отражающее разнообразие проблем, продолжает занимать Скиннера как историка политического дискурса.

VII

Этот обзор работ Скиннера до 2003 года сосредоточен скорее на истории, чем на философии, или, точнее говоря, в меньшей степени на его речевых актах, в которых утверждается познаваемость речевых актов, их значений и контекстов, чем на его реконструкциях событий и процессов в истории, которые он изучает. Я отдаю предпочтение историческому нарративу перед историей-как-философией. Политическая теория (переходящая в философию) не ушла из поля моего зрения. Мне остается задаваться вопросом: