Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

способствовал ли интерес к разграничениям, вроде того, что провел Берлин между «позитивной» и «негативной» свободой, тому, что внимание Скиннера сосредоточилось на таких процессах в истории политической мысли, в ходе которых подобные различия, долго обсуждавшиеся, сформировали эту историю? Мой вопрос не есть критика. Весьма возможно, что тщательное историческое исследование покажет, что подобные процессы имеют место (может быть, даже в историческом настоящем). Я и сам вызывался проследить таковые с позиции, которая, насколько я помню, не была порождена интересом к памятной лекции Берлина. Вероятно, можно утверждать, что методология Скиннера сосредоточена на представлении речевых актов в контексте и что большей проработки требует метод изучения последствий речевых актов, a) поскольку контекст меняется и его языки сосуществуют с другими, в то время как b) акты воспринимаются, понимаются и оспариваются другими, чьи интенции и контексты все меньше совпадают с изначальными авторскими. Я чувствую, что ступаю на непроторенную тропу, делая особый акцент на скиннеровском повествовании о процессе, но это ни в коей мере не меняет и не ставит под сомнение его основной постулат, что политический дискурс следует изучать как действие в истории.

Теперь необходимо обратить внимание на тех, кто проповедует иные подходы и защищает их от предполагаемых вызовов со стороны Скиннера и других ученых. Есть еще среди них и те, кто желает использовать тексты прошлого и систему мышления теоретиков и философов прошлого для формулирования и решения проблем, с которыми они сталкиваются в настоящем. Интересно задаться вопросом, зачем им, собственно, нужно использовать тексты, которые приходится интерпретировать так, чтобы это соответствовало их собственным нуждам и построениям; но правомерность языковых игр, которые они ведут, зависит от той операции, к которой они прибегают, а не от их понимания собственной историчности. Философы занимались созданием исторического вымысла со времен первых диалогов Платона (и, возможно, Конфуция); и то, говорили ли когда-либо Сократ, Протагор и Фрасимах те слова, что им приписываются, не относится к целям, в которых это им приписывается. Тем не менее по мере того, как история все лучше документируется и все больше проблематизируется, данное разграничение все труднее поддерживать, и философ нуждается в напоминании как о том, что он пишет вымышленную историю, так и о том, что он живет и действует в истории, не определяемой его интенциями. В США, наводненных последователями Клода Леви-Стросса, претензии философов на знание того, что есть история, все еще нуждаются в опровержении.

Исторический вымысел, конструируемый философами, возможно, является законной областью, условно говоря, «историософии», попыток сделать историю источником знания или мудрости. Историки сопротивляются этой попытке, полагая, что история состоит из того, что может быть показано или заявлено как произошедшее, и не несет никакого иного посыла. Поиск мудрости представляет для философа соблазн переписать историю в виде поиска того, что, с его точки зрения, является мудростью. Но бывают и такие, кто стремится резюмировать или переписать историю наподобие рассказа о том, как что-либо произошло или стало человеческой ситуацией, – ситуацией, на которую они обратили внимание без помощи историка. Такого рода краткое изложение или пересмотр истории вполне законны. Как мы наблюдали в случае с Берлином, возможно, подобные конспективные версии или интерпретации истории привлекут внимание историков к процессам и их последствиям, которые раньше не замечались. Возможно также, что формирование этих представлений об истории обретет свою собственную историю, станет для историков частью предмета изучения. Должно быть, история политической мысли в значительной степени состоит из ситуаций, когда акторы совершают то, чего, по мнению историков политической мысли, они именно делать не должны. Задача последних – писать историю первых иначе, чем если бы те сами ее придумали; обоим полезны напоминания о существовании друг друга.

«Историография», если воспользоваться этим термином, достигает того пункта, где «история» сама по себе становится объектом внимания: наименование абстрактно или формально описанного положения, в котором люди могут быть вынуждены пытаться существовать и которое есть объект как философского, так и практического внимания. Здесь возникает различие между историографией и историзмом. С точки зрения первой – ею занимаются историки – «история» есть наименование событий и процессов, о которых можно сказать, что они произошли, о которых может повествоваться и которые могут интерпретироваться, возможно, как все еще происходящие. С точки зрения второго – вотчины философов истории – «история» обозначает условия, в которых происходят процессы и которые могут обсуждаться независимо от рассказа о том, что эти процессы собой представляли. В революционных и постреволюционных, колониальных и постколониальных условиях, главным образом поставляющих историю в последние сто лет или около того, «история» может стать наименованием для ситуаций, в которых люди не знают о процессах, происходящих с ними, и не могут управлять ими и контролировать их, и бóльшая часть того, что они говорят об «истории», свидетельствует об их отчуждении от нее. Когда это происходит, заявление, что существует историография, в которой о процессах можно повествовать доступным для понимания образом, становится тенденциозным; оно бросает вызов и сталкивается с вызовом; оно может выражать возмущение и быть объектом возмущения.

Конечно, важно, что бóльшая часть работы, ведущейся сотрудниками Кембриджа и их коллегами, связана с историей раннего Нового времени между XV и XVIII веками и с историей политической мысли, которая является преимущественно англоязычной. Я уже упомянул, что Скиннер не рискнул продвинуться дальше в XVIII век; сам я воздерживаюсь от исследований периода после 1790 года. Задача проследить нарратив через весь XIX век и до первой половины XX века досталась «Сассекской школе» историков [Collini, Winch, Burrow 1983; Collini, Whatmore, Young 2000][200]. Можно утверждать, что техника помещения речевого акта в его лингвистический контекст и исследования того, к чему привело то или иное действие в том или ином контексте, особенно приспособлена к романской культуре, в которой дискурс был закреплен за авторитетными образованными кругами, оперирующими устойчивыми и постоянными языками, и еще не был опробован в условиях, постепенно складывающихся по мере того, как образованные круги вытесняются интеллигенцией и политический дискурс становится все более народным и отчужденным. Скиннеровский подход еще не применялся к Новейшему времени и к постмодерну.

Между тем следует кое-что сказать о политике (и в соответствии с этой политикой) профессии историка и даже о неприкрыто англоязычном – я надеюсь, что европейцы откажутся от термина «англосаксонский», – характере большей части историографии, которую здесь изучают. Занятие профессиональных историков заключается в том, чтобы свести историю к возможности нарратива, в то же время твердо установив пределы, в которых это должно осуществляться. И редукция, и установление пределов с понятным недоверием расцениваются теми, кто находится вне этой профессии, и особенно теми, кто утратил веру в методическое научное исследование и интерес к нему. Возможно,