Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

из примеров Скиннера и затем использовать его для пояснения двух первых шагов его подхода. В 16‐й главе трактата «Государь» Макиавелли дает государю совет «знать, когда не быть добродетельным» [Skinner 1972: 144–145, 154–155; 1978, 1: xii]. Один аспект реконструкции исторического значения этого совета заключается в том, чтобы понять его локутивное значение: смысл и референцию слов, из которых он состоит. Это само по себе может быть непростым делом: надо установить, на какой именно смысл слова «добродетельный» нападает Макиавелли и от какого спектра добродетелей, согласно его рекомендации, следует отказаться государю [Skinner 1978, 1: 180–186; 1985: 31–48]. Во-вторых, что еще важнее: какова цель Макиавелли, который высказывает совет? Не только что написано, но и почему это было написано?

Путь к первому ответу на вопрос – первый шаг – состоит в том, чтобы поместить текст в его языковой или идеологический контекст, т. е. набор текстов, написанных или используемых в тот же самый период, обращающихся к тем же самым или схожим вопросам и разделяющих ряд конвенций. Идеология – это язык политики, определяемый своими конвенциями и используемый определенным количеством пишущих. Так, схоластика, гуманизм, лютеранство и кальвинизм представляют собой идеологии, и схоластика наравне с гуманизмом образует общий идеологический контекст для итальянских городов-государств в эпоху Ренессанса. В случае «Государя» Макиавелли специфический идеологический контекст создается всей литературой «советов государю», а конвенции, регламентирующие эти сочинения, представляют собой важный сегмент гуманистической идеологии. Главная роль здесь принадлежит слову «конвенция», и Скиннер использует его эвристически для обозначения значимых языковых общих мест, объединяющих ряд текстов: общего словаря, принципов, посылок, критериев для проверки притязаний на знание, проблем, концептуальных разграничений и т. д. [Skinner 1970][206]. Основание для помещения текста в его конвенциональный контекст состоит в том, что языковое действие, как и другие формы социального действия, конвенционально, и, таким образом, его значение может быть понято только с учетом «конвенций, связанных с исполнением данного социального действия в данной социальной ситуации» [Skinner 1972: 154].

В примере с Макиавелли одна из конвенций литературы, содержащей «советы государю», состоит в том, чтобы всегда советовать ему поступать добродетельно. Прочитывая совет Макиавелли в свете этой конвенции, мы можем понять, что именно он делает, предлагая его: он «оспаривает и отвергает общее место морали» [Skinner 1972: 145]. Поэтому, обобщенно говоря, такая техника позволяет историку или представителю социальных наук понять не только «аргументы» этих авторов, «но и вопросы, которые они поднимали и на которые старались найти ответ, а также в какой мере они принимали и приветствовали, оспаривали и отвергали или, возможно, полемически игнорировали расхожие допущения и конвенции политической дискуссии» [Skinner 1978, 1: xiii; Скиннер 2018, 1: 14]. Скиннер называет эту деятельность манипуляцией конвенциями сложившейся идеологии.

Скиннер высказал ряд утверждений об этом способе объяснения, первое из которых, как мы видели, состоит в том, что оно является элементом исторического значения текста: это то, что автор «имел в виду» при его написании. В свою очередь, если следовать Сёрлю и Грайсу, речь идет об эквиваленте одной из авторских интенций при написании текста [Skinner 1972: 142]. Во-вторых, означенная форма объяснения является некаузальной, поскольку представляет собой новое описание характеристики языкового действия в категориях идеологической позиции, а не в категориях независимо определяемых условий. Объясняющей является интенция при совершении языкового действия, а не предшествующее намерение совершить его [Skinner 1972: 146]. В-третьих, этот шаг позволяет исследователю установить оригинальность – в смысле неконвенциональности – изучаемого текста [Skinner 1974a: 287]. Также очевидно, что такой вид понимания текста отсутствует у тех, кто практикует исключительно текстуальный подход, и у тех контекстуалистов, которые игнорируют языковой контекст.

Я бы хотел ввести различие между идеологической позицией (point) или позициями текста, которые возникают в связи со сложившимися конвенциями, и идеологической позицией или позициями автора при его написании. Первое не обязательно то же самое, что второе, и для устранения разрыва между ними обычно требуется ряд исторических свидетельств. Скиннер эксплицитно осознает это различие, хотя иногда пишет так, как если бы эти смыслы совпадали [Skinner 1969: 33–35; 1972: 155; 1974a: 288–289].

Второй шаг

Второй вопрос, если его перефразировать в категориях первого шага, звучит так: что именно делает автор при манипулировании наличными идеологическими конвенциями? То есть, в нашем примере, какова позиция Макиавелли, с которой он оспаривает и отвергает издавна существующий политический совет? Первый вопрос ставится в отношении характера текста как идеологического маневра; второй касается характера идеологического маневра как маневра политического. Осуществление второго шага, соответственно, предполагает помещение текста в его практический контекст; им являются проблематизированная политическая деятельность или «значимые характеристики» общества, к которым обращается автор и реакцией на которые служит текст. Скиннер считает, что, предлагая свои ответы на вопросы, возникающие в ходе идеологических дебатов, политический теоретик реагирует на политические проблемы эпохи. Как он пишет об этом в своей оригинальной манере: «Я имею в виду, что политическая жизнь сама ставит главные проблемы для политического теоретика, придавая проблемный характер определенному спектру вопросов и превращая в главный предмет дебатов соответствующий спектр ответов» [Skinner 1978, 1: xi]. Поэтому политическая теория, как сказали бы Аристотель и Маркс, является частью политики, а вопросы, которые она рассматривает, – следствиями политического действия.

Если вернуться к нашему примеру, то практический контекст – это крах Флорентийской республики в 1512 году, разобщенность североитальянских городов-государств, присутствие в Италии относительно больших французской и испанской армий, а в то же время, по стечению обстоятельств, – сильный правитель из рода Медичи во Флоренции при столь же сильном папе из этой же семьи в Риме. Таким образом, по мнению Макиавелли, для семьи Медичи существовала возможность объединить Северную Италию, изгнать французских и испанских варваров и даже заложить фундамент для возрождения Римской республики. Однако тот вид деятельности, который Макиавелли считал необходимым для успеха, – расчетливое насилие, ложь и обман – был «порочным», совершенно неоправданным и нелегитимным в виду общераспространенного убеждения, что государь должен всегда поступать добродетельно. Поэтому, коль скоро Макиавелли собирался убедить правителя и гуманистическую элиту в том, что эта деятельность является не только необходимой, но и оправданной, он должен был переформулировать ее в морально нейтральных или даже в хвалебных терминах. Препятствием здесь была конвенция, запрещающая государю любые порочные поступки, а значит, ему было необходимо оспорить и отвергнуть ее, чтобы утвердить свою политическую позицию, извиняющую и одобряющую деятельность такого рода со стороны государя. Манипулируя идеологическими конвенциями, он пытался оправдать и тем самым представить легитимной предосудительную политическую деятельность [Skinner 1978, 1: 113–139].

Этого беглого наброска достаточно для иллюстрации методологического положения Скиннера. Поскольку политическая идеология репрезентирует политическое действие (институции, практики и т. д.), изменить ряд идеологических конвенций значит изменить способ, которым репрезентируется нечто в этом