Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

что олигархия и Новое время были связаны, а не прямо противоположны друг другу.

Поскольку эта книга представляет собой исследование исторического вигизма, она в определенной мере является историей вигов. В ней признается, что правление вигов – ключевой эпизод в истории Великобритании Нового времени; их режим укрепил (дорогой ценой) парламентскую форму правления и установил имперские и внешние отношения с Европой, от потери которых Британия до сих пор не может оправиться. В ней отсутствует ностальгия по правлению вигов, которое большинство их сторонников описывает в глубоко ироническом тоне, но автор воспринимает его всерьез: может быть, недостаточно серьезно для либеральных марксистов, но слишком серьезно для марксистов-тори. Сознание тори в XVIII веке являлось странной смесью якобитских и республиканских идей, и эта двойственность во многом сохраняется в современной антивиговской историографии. В моих статьях я, как и многие современные интерпретаторы, изображаю период олигархического правления как время оживленных и неуправляемых дискуссий; «безмятежное спокойствие неоклассической эпохи» («the deep peace of the Augustans») – исчезнувшая мечта историка, и мы изучаем период, когда английские и шотландские писатели впервые вели абсолютно светскую дискуссию о своем обществе и его судьбе, и именно с этого момента можно начинать писать британскую интеллектуальную историю. Однако будет в некоторой степени парадоксальным представлять олигархический режим как царство дискуссии и самокритики, и историка дискурса здесь, как всегда, обвинят в преувеличении значимости своего предмета. Однако те, кто высказывает обвинения, редко задаются вопросом, что означает настоящее дискурса.

Историки, совершенно справедливо подчеркивающие, насколько режим вигов был диктатурой правящих групп и классов, склонны видеть управляемых угнетаемыми и немыми; лишенные средств артикулировать свое радикальное сознание, они были вынуждены принимать речь правителей или вырабатывать способы символической и семиотической оппозиции вне ее (отсюда дискуссия о том, насколько преступление являлось формой социального протеста) [Hay et al. 1975; Brewer, Styles 1980]. Но олигархия была знаменита своей неспособностью контролировать мысли; аристократы и чернь то кричали, то стреляли друг в друга, и не стоит рассматривать культуру элиты и народную культуру как неспособные на взаимообмен. Действительно великие антиномисты межвоенного периода были очень мало известны в XVIII веке – хотя, возможно, это следует изучить подробнее, – но старое доброе дело революции продолжало жить в самых неожиданных группах оппозиции, так что вклад тори в последующий политический радикализм – это действительно вопрос. Когда элита спорит о собственном размере, составе, отношении к массам, то вполне возможно, что массы это слушают, а олигархия вигов была не правящим классом, а олигархией внутри правящего класса, который породил эту полемику.

Последнее замечание актуально и для историков правого крыла – намного правее Бёрка, – которые сомневаются в значимости полемики о принципах. Вслед за Льюисом Бернстейном Нэмиром историки рискуют уверовать в то, что не существует никакой реальности, кроме реальности высокой политики, и что высокая политика всегда сводит роль дискурса к ничтожной. Эта вера – разве что не религиозная – в наши дни обрела так называемый питерхаусский тон[189] – непреклонный, безапелляционный и многоумный. Но если бы аристократическая политика в Англии была настолько суровой и высокомерной, чтобы действительно полностью игнорировать дискурс, то она бы на самом деле вызвала революцию. Конечно, мы можем рассматривать практику высокой политики в таких мельчайших подробностях, что просто не увидим, чтобы обсуждения проблем играли в ней какую-либо роль. Хотя подобная политическая практика имела место в виговской Британии, в то же время тогда шла постоянная и напряженная полемика о том, почему практика именно такова, каковы ее социальные предпосылки и последствия и была ли вообще необходима именно такая форма правления; и в этой полемике защита аристократического режима велась не менее горячо и не менее могучими умами и сильными аргументами, чем критика. Дискурс существовал наряду с практикой, и рано или поздно он поставлял практике какой-то из своих контекстов – именно поэтому теоретики XVIII века постоянно обсуждали роль общественного мнения в управлении государством [Gunn 1983].

Поскольку виговская Британия была высокодискурсивным государством, олигархией, в которой природа правления обсуждалась в публичном пространстве, более широком, чем сама олигархия, то можно написать историю дискурса вигов. Можно пойти еще дальше и сказать, что история дискурса по своей природе и есть то, что мы называем историей вигов. Это история словесных высказываний и реакций на них относительно автономных субъектов. История дискурса – это не современная история сознания, опирающаяся на такие столпы, как угнетение и освобождение, одиночество и сообщество, ложное сознание и существование видов. Она обращена к миру, в котором говорящий может построить свою собственную речь, и высказывание не может детерминировать ответ на него. Мир историка населен ответственными субъектами – ответственными, даже если они одержимы корыстью или паранойей, – и он дистанцируется от них как от равных себе, отделяя изложение их действий от собственных речевых актов. Писать историю именно так значит быть либералом идеологически, и он готов это признать. Он предполагает общество, в котором один человек высказывается, а другой отвечает ему, и позиция другого не совпадает с позицией первого. Общества, в которых это условие в той или иной степени выполняется, существовали и существуют, и именно в таких обществах у дискурса есть история.

© Пер. с англ. Анны Бондаренко и Ульяны Климовой под ред. Елены Островской

Литература

[Скиннер 2018] – Скиннер Кв. Истоки современной политической мысли: В 2 т. Т. 1: Эпоха Ренессанса / Пер. А. Олейникова. М., 2018.

[Ashcraft 1975] – Ashcraft R. On the Problem of Methodology and the Nature of Political Theory // Political Theory. 1975. Vol. III. № 1. P. 5–25.

[Brewer, Styles 1980] – An Ungovernable People: The English and Their Haw in the Seventeenth and Eighteenth Centuries / Ed. by J. Brewer and J. Styles. New Brunswick, 1980.

[Connolly 1983] – Connolly W. E. The Terms of Political Discourse. 2nd ed. Princeton, 1983.

[Dunn 1972] – Dunn J. The Identity of the History of Ideas // Philosophy, Politics and Society. 4th series / Ed. by P. Laslett, W. G. Runciman, and Q. Skinner. Oxford, 1972. P. 158–173.

[Filmer 1949] – Filmer R. Patriarcha and Other Political Works / Ed. by P. Laslett. Oxford, 1949.

[Fish 1980] – Fish S. Is There a Text in This Class? The Authority of Interpretive Communities. Cambridge, Mass., 1980.

[Goldberg 1983] – Goldberg J. James I and the Politics of Literature: Jonson, Shakespeare, Donne and Their Contemporaries. Baltimore, 1983.

[Goldie 1983] – Goldie M. Obligations, Utopias, and their Historical Context // Historical Journal. 1983. Vol. XXVI. № 3. P. 727–746.

[Gunn 1983] – Gunn J. A. W. Public Spirit to Public Opinion // Gunn J. A. W. Beyond Liberty and Property: The Process of Self-Recognition in Eighteenth-Century Political Thought. Kingston; Montreal, 1983. P. 260–315.

[Gunnell 1979] – Gunnell J. G. Political Theory: Tradition and Interpretation. Cambridge, Mass., 1979.

[Gunnell 1980] – Gunnell J. G. Method, Methodology, and the Search for Traditions in the