Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

вне зависимости от того, можно ли доказать, что сам автор следовал подобному принципу, то, вероятно, это будет означать, что они отказались от подхода к тексту как к решению проблемы реконструкции речевых актов и рассматривают его только как проблему концептуального анализа. Они могут просто сказать, что текст можно понимать таким образом и что не имеет значения, понимал ли его когда-либо таким же образом автор или предыдущий читатель, т. е. они сообщат нам, что их философский проект не требует от них изучения действий исторических лиц. Но тогда им придется воздерживаться – а это может быть нелегко – от того, чтобы ненароком не начать говорить так, как если бы они все же описывали действия исторических лиц и писали историю, не беря на себя никаких обязательств. Если посетить заседание Общества почитателей Юма, то можно услышать множество подобных заявлений, да таких недвусмысленных, что остается только одна проблема – как отличить слово «Юм», означающее историческое лицо, от слова «Юм», означающего актора в философском сценарии.

Историк, которому предлагают рассмотреть текст или корпус текстов как целостное полемическое единство, задаст вопрос: с помощью каких речевых актов, совершенных в какие моменты и в каких контекстах, текст обрел это приписываемое ему единство? Если ему заявляют, что единство текста определенным образом постулировано, то он попросит представить ему информацию о наличии и действенности этого постулата в истории. Может выясниться, что данный постулат существовал в langue, который использовал автор текста, или что он был заявлен автором, когда тот произносил свою parole. В любом случае историк возвратит постулат в контекст, предоставляемый речевым актом, языком и дискурсом, но его собеседник будет просить его учитывать этот постулат применительно к различным речевым актам, совершавшимся автором на протяжении какого-то времени, и в различных контекстах речевого действия, связанных с созданием авторского текста или текстов. Другими словами, его попросят проанализировать только те речевые действия автора, которые были необходимы для завершения текста и придания ему того единства, каким он обладает, т. е. действия по отношению к тексту, а также по отношению к собственным представлениям и речевым актам автора, участвовавшим в его создании. На этой стадии историк попросит доказательств того, что автор, во-первых, задумывал создание связного текста, а во-вторых, понимал, что обеспечит эту связность. Поскольку историк приучал себя к мысли, что политическая речь многоязычна и поливалентна, ему захочется убедиться в том, что автор обладал и желанием, и средствами организовать свой текст как единую связную parole. И поскольку он, кроме того, приучал себя к мысли, что действия и восприятие совершаются в дискретные моменты времени, он захочет выяснить, в какой момент автор осознал, что строит свой текст на основе предполагаемого постулата. Сформулировал ли автор этот постулат еще в самом начале работы как выражение собственных интенций? Пришел ли он к тому, что существует такой постулат и сам он реализует его, уже в процессе работы? Или он обнаружил, что он построил свое сочинение на основе этого постулата, только когда текст был окончен и он увидел его в обратной перспективе?[185] Ответ на каждый из этих вопросов может быть утвердительным, и ответы могут быть получены в любых комбинациях, но историк хочет убедиться не только в том, что на эти вопросы можно ответить, но и в том, что это те вопросы, которые следует адресовать к тексту.

Предположим теперь, что на все эти вопросы получены удовлетворительные ответы: обнаружены доказательства того, что автор имел и реализовал намерение написать целостное сочинение, методично приводя текст в соответствие с постулатами, на которые он намеренно опирался. Самое позднее, когда он мог вынашивать и реализовывать этот замысел, – это момент завершения текста, но тогда и до того автор рассматривался только в диалоге со своим текстом и с самим собой. Мы могли рассматривать его взаимодействие с «языками», на которых он написал текст, и с другими текстами и авторами, которым он отвечал, когда писал его; тем не менее задаваться вопросом, что сделал автор для придания своему тексту единства, означает поставить вопрос только о том, что он делал в тексте и с текстом. Что он намеревался сказать, что он «делал», становится неважно, как только текст завершен, как если бы – и для нас будет очень удачно, если так оно и будет, – текст мог считаться исключительно единичным действием, выражением авторского сознания и ничем иным, диалогом с самим собой и ни с кем другим. Представим следующую ситуацию: текст пролежал, неведомый, в ящике сотни лет, пока не был извлечен и напечатан (такие случаи редки, но известны). Тогда нам придется изучать его как внутренний монолог или памятную записку – разговор автора с самим собой. В этом случае он не перестает быть речевым актом, но, уже не являясь актом коммуникации с другим, он становится скорее записью состояния, показателем того, что в определенное время состояние языка позволяло выразить определенные состояния сознания. Мы не просто переходим от частного языка к публичному, потому что есть примеры очень личных текстов очень одиноких людей, изложенных в высшей степени публичным и риторичным языком, – такие можно найти среди сочинений Гвиччардини; и хотя нельзя сказать, что «некоммуникативные» тексты изменили язык, но нет причины, по которой они не могут показать, что он менялся. «Монологические» тексты не выпадают из истории дискурса, но занимают в нем совершенно особое место; в некотором смысле чем больше текст выполняет функцию выражения или размышления, тем больше он позволяет нам уйти от истории речи и обратиться к истории мысли. Так как изучение политической литературы в истории основывается на парадигме скорее философии, чем риторики, мы привыкли считать эти тексты философскими: рассматривать их изолированно как выражение авторского сознания и исследовать состояния сознания, которые они выражают. Поскольку существует огромное количество философских текстов, созданных таким образом, и поскольку закономерен и ценен подход почти к любому тексту как к выражению состояния ума, а не как к акту коммуникации, этот метод был и будет применяться для углубления нашего понимания. Требование рассматривать каждый текст как исключительно и главным образом политическое действие попросту ошибочно; возможно, оно никогда и не выдвигалось в полной мере [Ashcraft 1975: 17–20; Goldie 1983].

Однако выражение сознания автора является коммуникацией. Не только философия с самого своего возникновения столь же диалогична, сколь и монологична, но и философы, создавая тексты настолько сложные, что мы можем читать и анализировать их только изолированно, несут их к переписчику или типографу и выпускают в свет, будучи не в состоянии долго контролировать численность и состав своей аудитории. Кроме того, существовали