Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

интерпретаций. Историк не станет оспаривать это утверждение; интерпретаторы имеют полное право действовать таким образом, и историк совсем не удивится, обнаружив, что так они и действуют в истории. Но не удивится он и тогда, когда обнаружит – и что-то ему подсказывает, что он и так это знает, – что человеческие сообщества в истории иногда приписывают определенным текстам невероятную и даже божественную авторитетность, на протяжении веков и тысячелетий сохраняют их в неизменных формах, рассматривают различные способы, позволяющие упрочить их репутацию и обсуждать их на том основании, что они обладают приписываемой им авторитетностью[184]. Когда это происходит, текст становится историографическим объектом в том смысле, что историк изучает постоянство литературного артефакта, обладающего определенной авторитетностью и длительностью (durée), и исторические ситуации, сопровождавшие постоянство этого артефакта. В определенном контекстуальном смысле ни одно применение и ни одно толкование влиятельного текста не будет точно таким же, как другое, потому что каждое совершается определенной группой акторов в (и по отношению к) определенной совокупности случайностей или обстоятельств; но это не убедит историка в том, что сам текст исчез. Если текст обладает необходимыми свойствами, он может поддерживать свое существование – или видимость существования – с помощью определенного набора формул и парадигм, которые применяются каждый раз, как имеет место указание на его авторитетность. Конечно, может случиться, что необходимо всякий раз заново формулировать основные принципы, прежде чем применять их, и что всякая артикуляция принципов взаимодействует с конструированием ситуации, к которой они прилагаются. Но экзегет, обладая определенными лингвистическими навыками, может абстрагировать принцип и формулировать его в идеальной форме при каждом его применении. Утверждается также, что некоторые тексты на протяжении длительного времени существуют в согласии с принципами, которые могут формулироваться именно так и де-факто так и формулировались. Историк отметит, что авторитетные тексты различаются по степени абстрактного ригоризма, который им приписывается: lex scripta отличается от lex non scripta, аристотелевская «Вторая аналитика» – от китайской «Книги Перемен» (последняя представляется бесконечно гибкой действующей матрицей, авторитетность которой определяется не чем иным, как ее гибкостью). В свете этих фактов историку не особенно интересно растворять принцип в случаях его применения или демонстрировать ложность гипотезы, будто его можно многократно абстрагировать и переформулировать. Перед ним не стоит задача убедить акторов его истории в ложности их понимания, пока они сами не начнут убеждать друг друга.

Итак, историк признает постоянство в исторических последовательностях определенных парадигм, институционализированных в определенных текстах. Он признает, что каждое применение парадигмы уникально и что никакая парадигма не может быть отделена от своих применений; тем не менее одно из свойств парадигмы в том значении, в котором он ее использует, – это способность в достаточной степени отделяться от узуса, чтобы формулироваться и обсуждаться на языке второго порядка. Если так может произойти один раз, то может и второй, и можно дважды войти в реку «второго порядка». Допустить, что это может случиться более одного раза, значит оставить открытым для исторических исследований вопрос о том, сколько раз это происходило в определенных исторических последовательностях, т. е. как долго эти последовательности сохраняли определенную непрерывность. Разумеется, весь пафос данного метода, состоящего, как мы видели, в умножении акторов, их актов и контекстов, в которых они совершались, позволяет историку предположить, что любая парадигма будет ассимилироваться со случайными обстоятельствами в относительно среднесрочной перспективе (moyenne durée); но как только moyenne durée окажется на самом деле longue, он будет удивлен, но не посрамлен. Долговечность парадигм не предустановлена, и история интеллектуального дискурса (literate discourse) насчитывает скорее два тысячелетия, а не три, в большинстве культур из тех, где она присутствует.

Возможно, текст имел автора, и, возможно, парадигмы, которые он транслировал в течение длительного времени, были заложены в нем намеренными действиями автора. Предположим – как мы видели, это в большинстве случаев маловероятно, но не вовсе невозможно, – a) что текст может транслировать относительно устойчивые парадигмы в течение длительного периода времени и b) что можно продемонстрировать их непрерывность или сообразность с интенциями, которые можно назвать интенциями автора. Разве нельзя в определенном смысле утверждать, что авторские интенции обладали определенным авторитетом в течение этого времени; что они продолжали оказывать воздействие; что автор продолжал нечто «делать» долгое время спустя после своей смерти? Несомненно, фраза, предполагающая посмертное действие, отчасти метафорична, но эта метафора обозначает лишь то, что его интенции воплощены в постоянстве текста (persistence of his text) и в действиях тех, кто поддерживал его существование и статус авторитетности. К этому можно добавить, что авторские речевые акты и тексты тоже принимали участие в том, чтобы заставить других считать их авторитетными и поддерживать их парадигматичность. Таким образом, утверждение, что мы до сих пор испытываем на себе воздействие (осмеливаюсь ли сказать – влияние?) Платона, Конфуция, Гегеля или Маркса, приобретает некий верифицируемый смысл; его можно исследовать, и результат этого исследования не предзадан.

VI

Раздвигая рамки исследования в этом направлении, я, конечно же, противоречу методу, который обычно сосредоточивается на множественности речевых актов, совершаемых множеством акторов, что становится возможным благодаря дискурсу, в том числе из‐за постоянства текстов. Многим критикам этого метода он представляется пугающе деструктивным по отношению к текстам, философии, традициям и даже авторам. Если автор окончил свой текст (и текст сохранился), можно сказать, что он дан нам не только как матрица для совершения различных речевых актов, но и как многосоставный набор утверждений, возможно, растянутых на сотни страниц, по-видимому, порожденных одним могучим умом на высоком уровне отвлеченности и системности, а потому исполненных риторического, логического или систематического единства, навязанного автором. Тут появляются исследователи, задача которых – обнаружить те постулаты или принципы текста – не всегда очевидные на первый взгляд, но требующие реконструкции, – которые придают тексту единство, каковым он, как предполагается, обладает или к каковому стремится [Warrender 1979]. Если эти исследователи хотят реконструировать действие или намерение автора придать тексту или текстам единство, то они задают исторический вопрос, на который можно найти ответ, хотя возникает другой исторический вопрос – была ли у автора такая интенция? Одно дело Гоббс, который с самых первых публикаций заявлял, что предпринимает философский проект особого рода, а другое – Эдмунд Бёрк, который произносил речи и писал памфлеты по разным поводам в ходе своей активной политической жизни. Утверждение, что сочинения последнего обладают концептуальным и философским единством, требует обоснования иного рода, чем аналогичное утверждение о первом. Не все великие умы, практиковавшие политический дискурс, прямо или косвенно занимались систематическим построением политической теории.

Если же, с другой стороны, появятся исследователи, пытающиеся найти некий принцип, на основании которого текст будет наделен единством