Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

глубоко одинокие авторы, как будто бы интересовавшиеся лишь интроспекцией, которые не только опубликовали свои медитации, но и сделали это из политических и философских побуждений. На одного Гвиччардини приходятся Монтень, Ларошфуко, Руссо [Keohane 1980[186]]; даже Гвиччардини, возможно, хотел обратиться к другим Гвиччардини. Здесь наше исследование речевого акта должно стать исследованием акта публикации, что не совсем то же самое; ибо, как мы уже видели, текст, не предназначенный для публикации, может быть изложен публичным языком и даже может делать «ходы» и производить изменения языка. Акт публикации обеспечивает то, что эти изменения станут известны другим, но изначально может сопровождаться попыткой контроля или ограничения аудитории. Автор, который желает ограничить тираж своих текстов, пытается ограничить свою «публику»; тот, кто обращается в типографию, чтобы выставить собственные книги на продажу, – нет. Известны случаи, когда авторы писали сочинения на «двойном» («twofold») языке, который выражал экзотерический смысл для широкой публики и эзотерический – для узкого круга. Мы даже можем рассмотреть случай автора, который отказывался публиковать часть своих сочинений, и поинтересоваться, что он «хотел сказать» этим актом «некоммуникабельности» и дезинформирования, как сделал недавно Дэвид Вуттон с тайными атеистическими записками Паоло Сарпи (но откуда взялись их копии?) [Wootton 1983][187].

Несмотря на ограниченную публикацию и «тайнопись», акт коммуникации обнажает тексты автора перед читателями, которые интерпретируют их со своих точек зрения, а не с точки зрения автора. Акт публикации же, в обычном смысле публичности, отказывается от попыток определять, кто будет этими читателями, пытаясь в то же время максимально увеличить число тех, на кого будут воздействовать сочинения автора. Следовательно, можно сказать, что публикация как попытка определить мысли последующего поколения неизбежно обречена на провал. С момента публикации начинаются деконструкции истории, и нам остается рассматривать те континуумы интерпретаций, переводов и дискуссий второго порядка об интерпретациях и переводах, которые мы так неудачно именуем «традициями» (Джон Ганнелл справедливо предостерегал нас от того, чтобы предполагать «традицию» везде, где обнаруживается последовательность [Gunnell 1979: 85–90][188]). Тут и появляется наш историк с внимательным отношением к избирательности чтения и интерпретации и со страстью разбирать «историю» текста на многочисленные изменения во множестве идиом и контекстов, для которых текст порой представляется не более чем матрицей. Но среди многократных интерпретаций мы уже заметили обычай наделять тексты и группы текстов канонической авторитетностью и должны обращать внимание не только на деконструкцию, но и на реконструкцию авторитетных текстов читателями, причем некоторые из них наделяют тексты той связностью и единством, на которые историк смотрит с некоторым подозрением, но которые – и это не представляется немыслимым – могут в отдельных случаях быть введены самими авторами. Доминик Лакапра призвал создать историю того, как тексты, рассматриваемые как целостное единство, функционируют в истории [LaCapra 1980; 1983], и мы готовы считать их так же, как интерпретативные сообщества, проводниками власти и авторитета. И поскольку «традицией» можно назвать так много разных вещей, нам следует быть осторожными с употреблением этого слова.

Итак, мы разобрали, а потом собрали заново текст как выражение авторского сознания и текст как акт коммуникации в континууме дискурса, включающего других акторов. Именно эти континуумы, иногда ошибочно именуемые «традицией», и должен изучать историк, если он хочет понять действия и реакции на них, инновации и события, изменения и процессы, которыми образована история дискурса. Однако это не значит, что текст как изолированный артефакт не будет снабжать историка ценной информацией о том, что происходило в истории языков, на которых он был написан. Поэтому историку придется уделить много внимания текстам, которые подвергаются интерпретации и деконструкции, становясь частью истории дискурса. Из этого, однако, не следует, что текст не может в определенные моменты истории обладать тем единством, которое присутствует в искусстве или философии. Когда историк сталкивается с «великим» текстом <…>, он знает, что это прилагательное говорит, во-первых, о том, что акторы в истории, которую он изучает, наделили текст высоким авторитетом или состязательным статусом; во-вторых, что он был признан обладающим исключительной связностью и особым интересом критиками, теоретиками, философами и (здесь он начинает сомневаться) историками в сообществе исследователей, к которому он сам принадлежит. Кроме того, он знает, что ему придется чередовать исследование структуры текста как существующего артефакта в синхронии с исследованием его появления и осуществления как эпизода в диахронном континууме дискурса. Тот факт, что эти два типа реальности редко совпадают, представляет собой явление, которое можно обозначить как das Second Treatiseproblem.

VII

Дискурсивные последовательности, обнаруживающие массу резких разрывов, оказываются в центре внимания историка и предстают перед ним как различные варианты истории языка, помещенные в контексты, поставляемые историей опыта. Предъявляется строгое и обоснованное требование, чтобы две истории были взаимосвязаны: чтобы язык, используемый акторами в обществе, был пригоден для передачи информации о том, что это общество переживает, и – поскольку мы решили придать социальному опыту подобие абсолютного приоритета – чтобы язык, насколько это возможно, представал как результат этого опыта. Здесь видно, что историк отчасти предоставляет языку автономию, и это тревожит тех, кто не отличает автономию от абстрагирования. Поскольку историк постигает языки как формирующиеся в течение длительного времени в ответ на многочисленные внешние и внутренние воздействия, он не считает, что язык настоящего момента просто обозначает, отражает опыт этого момента или является результатом этого опыта. Скорее уж он вступает с этим опытом во взаимодействие; он поставляет категории, грамматику и образ мыслей, посредством которых опыт должен быть осознан и артикулирован. Изучая его, историк узнает, каким образом члены общества были способны постигать тот или иной опыт, какого рода опыт они были способны постигать и какие ответы на него они были способны артикулировать и последовательно претворять в жизнь. Как историк дискурса, он занят изучением того, что происходит с дискурсом (в том числе с теоретическим знанием) по мере переживания того или иного опыта, и именно этим путем, одним из возможных, он узнает многое об опыте тех, кого он изучает.

Историк, разумеется, прекрасно понимает, что события происходят с людьми до того, как получают словесное выражение, хотя и не до того, как люди овладевают средствами, необходимыми для подобного выражения, и что язык, как можно обнаружить, меняется под воздействием внешних факторов. Но этот процесс требует времени, и как раз дело историка – изучать процессы, с помощью которых люди овладевают новыми средствами словесного выражения и новыми способами применения тех, которыми они владели ранее. Они делают это, участвуя в совместных дискурсивных практиках, ведомые сквозь многоязыковую среду, нагруженную парадигмами, конвенциями, случаями словоупотребления и языками второго порядка, используемыми для обсуждения словоупотребления. Этого достаточно, чтобы уверенно