Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

подлинно святого великомученика, чьи грехи ничтожны, страсти поучительны, а отсутствие официальной канонизации кажется недосмотром погрязшего в мирских заботах клира.

За такое встарь Госпремию давали — да и сейчас не грех.

Умри, несчастная!

«Мой ласковый и нежный зверь», 1978. Реж. Эмиль Лотяну

У насекомых из гусеницы получается бабочка,

а у людей наоборот: из бабочки гусеница.

(Чехов, записные книжки)

Нации, которым недостало аристократизма, любят экранизации викторианских романов. Одних «Грозовых перевалов» в американском кино штук семь, и столько же «Джейн Эйр». Томление уездных отроковиц, наезды интересного барина верхами, пустоши, ветра, горькие недоразумения и подо всем — желанная праздность рантье: «У маменьки был небольшой капиталец». Жажда не служить, а пользоваться исстари вдохновляла трудовой люд — чем и пользовались от веку беллетристы романтической направленности.

Русская беда была в том, что и викторианской прозы нам не хватило. Сочинения этого толка обычно пишутся дамами, а женским образованием на Руси не злоупотребляли. Драмы Тургенева о несбыточных любовях на мещанский вкус постноваты: нет в них полета, обрыва, роковых свиданий и всего, что язвительно именуется «литературой». «Анна Каренина» для русских — слишком сакральный труд, Книга (хотя в Голливуде ее ставят чаще нашего и всегда абы как).

Так и вышло, что для романтической постановки о лесной царевне и барских страстях была избрана чеховская повесть, написанная с целью сатиризовать книжную романтику, — всех этих дикарок в красном, поэтичные пруды и убиение имеретинскими кинжалами. Были там и живописные аллеи, и феяолененок — но больше все-таки окурков, битых рюмок, апельсиновых корок и атмосферы угарного вертепа. Публика у нас к чтению не приучена — а то б немало ждало ее разочарований при знакомстве с первоисточником.

Дочь лесничего Оленька Скворцова была, конечно, егоза и лапочка, но вместе с тем и взбалмошная меркантильная дрянь, маявшаяся в церкви необходимостью стоять «с простыми» и готовая отдаться всякому за галантерею и солнечные перспективы. Попользовав ее однажды в беседке, злой Камышев сунул на прощанье четвертной со словами, что с продажными женщинами следует расплачиваться на месте. Он же при первом визите в беседку нашел там «молодую змею из породы наших обыкновенных русских гадюк»; параллели очевидны.

Сам Камышев сроду в белом не хаживал, в пролетке не ездил, а передвигался верхом по причине малого достатка и на графские попойки был допущен только ввиду душевной слабости того и общей расположенности бесхарактерных натур к волевым соседям. Волевой сосед воспользовался преимуществами сполна — не только зарезав Оленьку, но и задушив случайного свидетеля, — а после прибил попугая. Невинная птичка пала со смыслом, как позже чайка от рук Треплева, — пародией на погубленные судьбы, загинувшие души и кабацкие страсти провинциального парадиза. Умирать вскорости Камышев и не думал, а напротив, в ответ на опасные догадки редактора оценил его проницательность и удалился в совершенной недоказуемости.

Прямо сказать, сочинение вполне годилось для экранизации в ранних 50-х в качестве иллюстрации упадка и разложения имущих слоев. От искомой возвышенности была в нем только девушка в красном — она-то, видимо, и привлекла поэтичного Лотяну, у которого все до одной девушки были в красном, средь красных ягод, красных листьев, красных вин и красных полян.

Угрюмую чеховскую сатиру он пересочинил в Россию, которую мы потеряли, а он бац-бац — и нашел. Кони неслись по муравам под струнные вихри Доги, желтые розы неразделенной любви контрастно ложились на черноту траурных пар, ливни питали воздух ароматом древесной сырости, божьи коровки улетали на небо и приносили хлеба, и птицы, и игристых вин, а церковь была не для духоты и постылого равенства, а для загадыванья желаний под шаткую свечку. «Певцом утерянного рая» режиссера звали еще за цыганскую трилогию[15] — он и здесь остался верен себе, творя мелкопоместную утопию с чувствами, грезами и бесплатной роскошью.

Утерянная Россия была чеховской — с порочными херувимами, спитыми старцами, душегубами-сыщиками и надсадным ором попугая «Муж убил свою жену». Но так иногда до жути хотелось, чтобы вальс не кончался, пары кружились, одежды были белы, а родственники богаты, и пикник на коврах, и розовые бутоны на блюдах, и «кто-нибудь» шуршал и шестерил с дорогой посудой и патефоном. Тут по просьбам публики и пришел норовистый молдаванин и снял кино про то, как упоительны в России вечера.

Чехов бы его за это убил отравленной кочергой.

Или того хуже — вывел в одном из рассказов под собственной фамилией.

А народ удивился: поди ж ты — и Антон Павлович по молодости писал увлекательные вещицы! Что с людьми время делает.

У шалуньи Насти сердце полно страсти

«Куприн. Яма», 2014. Реж. Влад Фурман

О Куприне вечно ходили толки: большой он автор или только поднявшийся над общим уровнем наблюдательный беллетрист. Склонялись ко второму — но регулярность споров оставила вопрос открытым.

Особенно он, конечно, импонировал юношеству. Романтическим самоедством героев. Снисходительным отношением к самочке. Унылым постоянством разгула — в «Яме» и «Гамбринусе». Глубокой и всегда односторонней любовью к дикарке или замужней особе — в «Олесе», «Поединке», «Гранатовом браслете». Наконец, репортерством без границ — бесстыжим касанием самых трефных, оскорбительных и оттого манящих тем: розог, платной любви и самоубийства.

«Яма» — предмет негаснущего мальчикового интереса. В зеленых библиотечных шеститомниках пятый — самый читаный-растрепанный, всегда. Начинающие авторы первым делом несут в газету либо фельетон о школьных завтраках, либо объемное эссе о проституции. Фельетон печатают, эссе не глядя выбрасывают в корзину.

Поведением тоже побуждал к снисходительности. Вечными россказнями о родстве с татарской знатью. Откровенным любованием собою в прозе — этакий всезнающий медведь-репортер, который пьет ведрами, любим срамными девками, видит шпионов насквозь и каждому готов дать в рог. Бравым фотографированием с саблей в обрюзгшем 47-летнем возрасте. Встречами с Лениным, потом оголтелым поношением его в эмигрантской печати, потом стоянием на его