Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

поганый Петербург Достоевского, о котором спрашивают во вступительных сочинениях и которого никак не могут опознать московские режиссеры. Постановщик первого «Преступления» Кулиджанов искренне посвятил предыдущую жизнь простому и скромному коммунальному счастью; автор «Отчего дома» и «Дома, в котором я живу» просто не мог вдребезги расколотить свой раек, явив душную мерзость человечьего жилья. Нехороший квартал выглядел у него наскоро состаренным фанерным задником: не суть. Для иностранных интерпретаторов тема сплошной бедности вообще экзотична — они старались сосредоточиться на внутренней аскезе душегуба-теоретика. Из фильма в фильм перепархивал демонический, ломкий, какой-то весь дирижерский Раскольников в заговорщицкой шляпе Овода. Истый петербуржец Светозаров, напротив, пошел за текстом, явив редкой привлекательности юношу, одетого как огородное пугало, — не выделенного, а растворенного в окружающей среде Сенного рынка. Мире дворников, монополек, свечных огарков и вдовьего визга.

В пятилетней давности многотомной энциклопедии современного российского кино о постановщике жанровых скетчей Светозарове сказано: «Литературоцентричен. Ему б Достоевского ставить».

Ну и.

Дебютант Владимир Кошевой достойно держит удар. Сниженный, выворотный русский Гамлет в его самоедском исполнении оживляет новым смыслом незаслуженно забытый, а на деле самый вечный, самый неизбывный, актуальнейший из актуальных русский вопрос: тварь я дрожащая или право имею? Третьего пути Россия не дает, хотя и трезвонит о нем чаще других.

А за вечным и беспросветным маячит рядовой и обиходный «неужель». Господи. Неужто этот выдающийся, зрелый, дельный во всех отношениях фильм сочиняли продюсеры ОРТ Эрнст и Максимов? Создатели «Спецназа», «Есенина» и новогодних капустников? Мыслимо ли так ошибаться в людях?

Отбой. Все путем, православные. Произвел «Преступление и наказание» Андрей Сигле, продюсер последних фильмов Сокурова, а Эрнст с Максимовым только предоставили эфир. Да и здесь не могли не подгадить. В момент наивысшей кульминации, когда Родион Романович восходит по лестнице на дело и долго и мерзко звонит в колокольчик, снизу экран подрезают голубеньким титром «Далее — Ночные новости».

А прав же был Петр Петрович Лужин: невесту-бесприданницу следует брать из низов, чтоб навек чувствовала себя обязанной.

Русская рулетка

«Достоевский», 2011. Реж. Владимир Хотиненко

На вопрос, что именно в России лучше, чем в других странах,

Достоевский коротко отвечал: «Все лучше».

(Н. С. Лесков)

Любопытно, что профессиональные недруги России мотивируют свои чувства именно Достоевским: я, мол, русских знаю, я Достоевского читал.

Никто не божится Чеховым или Толстым.

У Чехова русские нелепые, у Толстого одержимые — и только у Достоевского все как один грешники, избывающие свой грех раскаянием либо упорствующие в нем, и совершенно неисправимые.

Достоевского бы это, наверно, расстроило, а после бы плюнул: пусть их. Мало что в жизни он презирал так, как наше западничество и вечную оглядку на иностранцев (оттого-то на него, видать, и заедались так главные отечественные западники Набоков и Бунин).

Постановка 2011 года была предвестием грядущего консервативного поворота — антилиберального, антизападного, национализирующего Христа и освященного великим именем. Похоже, и к лучшему, что предвестием. Случись фильм после 2014-го — там бы звучало вдвое больше горячих авторских слов о поляках и немцах — а к чему? Умному достаточно.

«А как вы, Федор Михалыч, относитесь к польскому вопросу?» — «А так приблизительно, как Пушкин в “Клеветниках России”» — все и ясно. Пушкина-то за «Клеветников» поляки бы живьем бы съели, да зуб неймет.

Притом биография его была предельно киногенична. Документально удостоверенные дикие увлечения. Выезды по заграницам с деньгами и натощак. Игроцкие страсти. Падучая. Каторга. Солдатчина. Подрасстрельное стояние на петропавловском плацу. Умеющий оценить перспективность сюжета драматург Володарский ухватился сразу, достоевсковеды после чертыхались, вымарывая эффектную отсебятину, — но суть личности за поверхностной чередой экстремальных событий угадана, ей же богу, верно.

Кротость и взрыв. Гордыня и послух. Личный и творческий интерес к самым инфернальным женским типам, которые тот же Набоков считал выдумкой и которых, меж тем, мечтали играть самые неуравновешенные и интересные актрисы мира — не меньше, чем мужчины Гамлета. Миронов Евгений Витальевич, с его мягким юродством и бешенством, с закушенной верхней губой уже играл старшего из Карамазовых-братьев в «Современнике», потом Мышкина и произведен, наконец, в полные Достоевские, да и по чину. В лучшие моменты похож на священника — так и Федор Михайлович в лучшие моменты на священника был похож. На картинах и памятниках всегда выходил каким-то скомканным, корявым — эту скомканность и рефлексию Миронов и играет.

Владимир Хотиненко в сериальской своей ипостаси будто переживает второе рождение — в Миронове воплотясь. Вместе они сделают Ленина в «Демоне революции», пока вместе разыгрывают Достоевского. Много написано о том, сколько у Тарковского в «Зеркале» поставлено кадров под Вермеера и Брейгеля (да и грех не заметить) — и совершенно все молчат, насколько кадр «Достоевского» цветом и композиционно построен под самых угрюмых из русских передвижников, Перова, Крамского и Ярошенко. Серый специально Достоевским поминаемый снег. Серые арестантские робы. Серые шинели. Избы серые твои. Кибитки. Сюртуки. Булыжник. Колоннада Казанского собора. Какая-то особая серая желтизна богоугодных домов — такой цвет у Мариинской лечебницы для бедных, где Ф. М. родился и где теперь его музей-квартира. Когда в зачине каждой серии Перов пишет знаменитый Третьяковым заказанный портрет Ф. М., играет его тоже художник — мультипликатор-«оскароносец» Александр Петров, действительно на Василия Григорьевича дивно похожий, и это назначение — само по себе высший режиссерский пилотаж.

Достоевский понурый. Достоевский исповедальный. Достоевский горячечный — в игорном доме. Достоевский в удаче — в прапорщики произведенный, сменивший бескозырку на фуражку, а солдатскую шинелишку на офицерскую с воротником.

Достоевский на эшафоте.

Набоков легко и виртуозно ловил его на путаности проповедуемой христианской доктрины, мазохизме героев и поэтизации страдания, фантомности всех его безусловно положительных персонажей от Зосимы до Алеши — но это была всего лишь его фирменная ловля бабочек, суетная и ненужная. Равных Достоевскому в проповеди самого фундаментального христианского закона ни в русской, ни в мировой литературе нет и, видимо, уже не будет. Хотиненко с Мироновым удалось особенное. Снять и сыграть житие