Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

рекламы духов J’adore и шоколада «Вдохновение». Безнадежные карие вишни. Но Джо Райт? Строгими, без изюма экранизациями снискавший славу добросовестного интерпретатора классики — видимо, не ту, какой следовало дорожить. Скучную. Захотелось музыки-скачек-поездов-цыган — словом, неуловимых мстителей. Аудиовизуальной энергетики с искрами. Ну, не из «Грозового перевала» же ревю делать. Не из «Джейн Эйр».

Россия же всегда была для белого мира балаганом со страстями жуткими-лютыми. Эталонного «Доктора Живаго» тоже ставили на контрасте черно-алого кабацкого содома с лярусским шатром под голубыми небесами среди снегов белых;

и тоже, кстати, англичанин. Пьеска имела успех и задала канон на века: контрастненько, на полюсах, из ада в свет перетекая. Что может быть контрастнее мюзикла? — так, по свидетельству композитора Журбина, оперетта «Анна Каренина» есть на Бродвее явление сугубо рядовое.

Ярем неясных публике сословных предрассудков Райт условным жанром заменил. Мир — сцена. Кони по-магриттовски скачут из кулисы в кулису. Поезд пых-пых, как по музею Орсе, переделанному из вокзала. Кордебалет клерков в такт штампует бумаги, как в балете «Анюта» (по мотивам «Анны на шее», а не «Карениной», как могло бы показаться непросвещенному зрителю, на которого все и рассчитано). Анна кутается, пленяется, раскрепощается и воспаряет. Каренин вышагивает, отчитывает, шокируется и фраппируется. Вронский блещет, веера трепещут, в ложах шу-шу-шу-шу-шу. Все слишком, все с плюсом, так что флопы актерской игры несущественны, как и полагается в режиссерском театре. Куда важнее, что у Анны в родовой горячке волосы раскиданы по подушке прядями, как у медузы-Горгоны, чем то, что Кира Найтли при всей своей крайней миловидности — довольно посредственная актриса. Царить, насмешничать, отодвигать поклонников на дистанцию умеет отлично, как все молодые особы в жизни. Как приходит нужда страдать — морщит лоб, морщит нос и в отчаянии щерит не очень ровные зубы. Но ведь все это сущие пустяки, когда режиссер способен махом веера передать и торопкий ритм сердца, и трепет бабочки к огню, будто в рязановском «Жестоком романсе»; а стоит нервный мах наложить на конский тыгдым (дело происходит на скачках), режиссерская рука и вовсе кажется совершенной — и всю величавую экспрессию портит вертящееся в голове со «Ста дней после детства»: «Загремухина, кончай трусить веером!»

Получается кино про Стиву. Усатый, жовиальный, эксцентричный, живой — кому еще дирижировать этим салон-вагоном? Случись из «Неуловимых» мюзикл делать — роль Бубы Касторского тоже возросла бы неимоверно. Стива здесь, Стива там, Стива хохочет, Стива подмигивает в кадр — он в сюжете мелкий бес-капельмейстер, ему и карты, и пульты, и свечки в руки (сцена, где халдей выносит гигантскую бутафорскую грушу — ту самую, которой он намеревался умаслить жену после сцены с горничной, — кажется, без дураков, одной из лучших находок постановки). Все, кто не носит папье-машейных имен Бетси, Долли, Кити и Жорж Бенгальский, вынуждены поневоле подтягиваться. Слагается зимняя сказка о том, как Энн Каренин изменила старому Элу с гвардейским щеголем Алексисом — как и замысливал русский гений Лео Толстой. «Проблема Анны, — поведала Найтли каналу “Евроньюс”, — в том, что она страсть принимает за любовь».

Деточка. Агу. Это ваша с Райтом проблема в том, что первую дурную, горячечную любовь взрослой женщины вы принимаете за страсть в стиле «купола — колокола» и беретесь учить несчастливицу душевному здоровью. Проблема Анны в том, что ее с умом и сердцем угораздило родиться в пору отмирающих сословных браков, слаживаемых степенными папеньками. Что детская смертность тех лет даже и в дворянских семьях исключала пользование медицинским чудом презерватива (который таскает за собой в футляре экранный Каренин) — порождая не в любви заведенных Сереж и не в браке зачатых Анечек. В том, что незаконнорожденной байстрючке светил бы вечный второй сорт, каб не сухарь Каренин, давший ей свое имя, а стало быть, и титул, и права наследования, — невзирая на шушуканья и взгляды исполу. В том, наконец, что сексуальная революция, которую Америка изобрела через век после того, как она произошла в мало-религиозной России, заключается не в свальном промискуитете, а в легитимации добрачных и внебрачных связей — и ее иконой-жертвой-валькирией и послужила гранд-дама Анна Аркадьевна Каренина, в девичестве Облонская. И понять-передать это дано было одному графу Толстому, по молодости осеменившему половину ближнего круга, а в зрелости вставшему на консервативные позиции, — потому и способному не впадать в крайности порицания и канонизации.

А коль скоро контекстных тонкостей современной аудитории не осилить — приходится списать их в издержки жанра. Кульминационный и саморазоблачающий обморок Анны на скачках зрителю неочевиден (мало ли с чего барыни в обморок хлопаются), а последующее объяснение в карете с мужем необходимо — так пусть будет не обморок, а оперные восклицания с трибуны «Алексей! Алексей!» с немедленным публичным конфузом. Частые и внезапно прерванные визиты Вронского в дом девицы на выданье (за что в доме Щербацких его справедливо сочли канальей) сегодня никому не покажутся предосудительными — а тогда пусть Кити будет Анне светской соперницей: распря зрелой брюнетки с блонди-инженю выигрышней смотрится, да и холодность мужней madame Левиной к падшей Анне куда лучше мотивирована. Вечную зубную боль американских постановщиков составляет тождество имен любовника и мужа — до такой степени, что, по отзывам Журбина, Каренина на Бродвее запросто перекрещивают в Николая, чтоб не путаться. Райт решает невнятицу мягче: на явлении Вронского очередная бальная кумушка шепчет соседке, что еще одного Алексея ее нервы не вынесут. Милейшая, это называется не нервы, а гладкий мозг — способный вместить, что Дэвидом зовут каждого второго, но только не то, что имя Алексей в России тоже имеет широкое хождение.

Толстой, известно, не либретто к опере писал — а в романе одинаковые имена не возбраняются.

В «Старых песнях о главном» — а именно этот жанр более всего напоминает шоу с гигантскими снежинками, фейерверочными небесами, танго втроем и вышколенным кордебалетом — Райт показал себя виртуозом. Эрнст был бы доволен. Беда в том, что беллетризация, особенно музыкальная, пусть и насыщает, но весьма уплощает конфликт. Опера Чайковского «Евгений Онегин» слывет апофеозом олеографической пошлости, усугубленной сердечными склонностями композитора (уж слишком у него много лобзаются Онегин с Ленским, слишком взывают друг к другу на месте роковой дуэли).

Та же выпуклая очевидность в каждом фрагменте новой «Карениной». Вронский с порога явлен таким сладким фертом, таким волокитой-Дантесом с повадками вальта трефового, что им безнадежно компрометируется вкус Анны: такого рода самцов ангажируют