Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

на уик-энд отдыхающие миллионерши.

Кити назначено в финале играть семейный парадиз, поэтому на ее роль избрана ни минуты не абитуриентка Алисия Викандер. Когда откровенно дебелая молодуха начинает симулировать робость и неопытность — выглядит развратно до крайности.

Левин с его устоями и косьбой тут и вовсе сущий исусик — обходится стороной, как накануне венчания он раскрывает невесте всю географию своих добрачных похождений (равно как и граф Толстой новобрачной Сонечке Берс). Сонечка с Китенькой тогда лишились чувств, а вернувшись в сознание, пришли к разумному и до сих пор не оспоренному убеждению, что мужчины козлы. Стало быть, и дружба Левина с Облонским была привязанностью равных — а не союзом простака с чертушкой, как следует из фильма.

Всего этого публике знать не надобно (она, положим, и не собиралась). Фильм рассчитан на американцев, которые романа в глаза не видели, а знают только про поручика, лошадь и паровоз. Русские скоро и того знать не будут — к чему? Поэтому все, кроме злого Быкова[14], наперебой пишут, что постановка «ах, удалась».

Наверное, так и есть.

Экзорцизм сегодня

«Преступление и наказание», 2007. Реж. Дмитрий Светозаров

Отрадная весть: как и во всякой взрослой киноиндустрии, качество экранизаций и у нас теперь заведомо определяется кастингом. Печорин — Игорь Петренко. Свидание окончено, прощаемся. Мелехов — Руперт Эверетт. Спасибо, Сергей Федорович, приходите через годик. Соловьев пробовал Абдулова на Каренина и забраковал. Да где ж глаза-то ваши были, Сергей Александрович? Такого стопроцентного попадания в роль вы днем с фонарем не сыщете, никогда, слово.

Весть, что Порфирия Петровича будет играть Панин, наперед определила золотое достоинство постановки. Ибо сегодня в России Андрей Владимирович Панин есть артист № 1 — такой, каким для 80-х был Олег Иванович Борисов, а десятилетием ранее — Евгений Александрович Евстигнеев (оба, между прочим, инженера Гарина играли; а хорош был бы панинский Гарин — гениальное мегаломанское чудовище). Хватало у нас артистов равно штучных и фактуристых, но и Баталову, и Янковскому, и Меньшикову сама гарная внешность резко сужала разлет ролей. Были ж и в Голливуде Ньюман, да Хофман, да Гибсон — а равного гнусавому, половинчатому, опасному чертушке Николсону нет и не будет, хе-хе. Не зря их равняли с Паниным — злым огнем, оскалом, прижмуром, вечной бесоватой ухмылкой при несмеющихся глазах. Такой и дьявола сыграет, и святого, но почему-то вечно играет дьяволов — на святых-то кого поконфетней ищут. А уж для Достоевского с его давно подмеченной фобией на одноцветных, одномастных героев — лучших исполнителей нет. Таких вот: смутной внешности, как выразился о себе Панин. Кирилл Серебренников давно говорил, что из Панина выйдет отменный Порфирий Петрович (см. журнал «Сеанс»). «Сеансовцы» в тот год бросили по городам и весям клич: кто-кто в теремочке главный выразитель русской ментальности, кто собирательное лицо нулевых. Результат вышел прелюбопытный: карикатура — Михаил Ефремов, честная станковая графика — Панин; занятно, что они во МХАТе в очередь одну роль играли. А жаль, что не сделал Порфирия Борисов. Видно ж, как во всех ролях судейских — от Версилова до «Остановился поезд» — копил он эти ужимки, вдруг вспрыгнувшие брови, рожицу кривую: «ржете, сударь? — а у вас молоко убежало» — для главной роли, той самой, которой так на его кон и не выпало. Золотой борисовский век 80-х совпал с твердым ответом на вопрос о право имеющих и массовым зарубом старушек — до Порфирия ли?

А вот Панину пофартило — и выбор его несказанно обострил старую оппозицию классических постановок: тонкий, нервический, одухотворенный принц-убивец — гадкий, желчный, отталкивающий Нравственный Закон. Страдающий инфант против вселенского спроса. Тараторкин против Смоктуновского. Порфира против раскола, если совсем попросту. Слегка отошел от канона в спектакле Таганки лишь Юрий Любимов, у которого Трофимов-Раскольников вчистую переиграл Порфирия-Желдина. А и немудрено: в декларированно молодежной Таганке на фоне звездного среднего звена Смехов-Золотухин-Высоцкий-Филатов-Дыховичный явно недоставало могучих стариков. Да и метания, борения и, в конечном счете, преступление молодого человека интересовали худрука и его паству куда более, чем каток морального императива: в тогдашней России за ним все равно стояло враждебное театру мятежного индивида государство. Неизбежное при доминировании Раскольникова провисание нравственных начал режиссер компенсировал бесчеловечной постановочной атакой на нервную систему: все первое действие на авансцене впотьмах лежали со свечками трупы убиенных сестер, Настасья-недотыкомка выплескивала таз крови на белую дверь — одну в пространстве без стен, в которую так колотился Родион свет Романович. Убийство было убийством, без понарошек; не нагулявшая подлого телеиммунитета к визуальному шокингу публика расходилась со спектакля буквально раздавленной; говорили, Трофимов всякий раз ходил домой на другой конец Москвы пешком, чтоб не рехнуться.

Ясно, что сегодня так ставить Достоевского недосуг. Шоком зрителя не проймешь, у него на месте эмоциональной вестибулярки сплошная мозоль лет с двенадцати — тут нужен Артист, да свойский, со шлейфом уважаемых в народе ролей, тут и кумир университетов Смоктуновский не сгодился бы.

Вторым определяющим компонентом была среда.

Вся проза Достоевского — о бесогонстве; самому прямолинейному в этом смысле роману предпослан фрагмент из Писания о свиньях, принимающих бесов в себя и летящих с обрыва. Таки ж дьявол не улетучивается в пространство диснеевским вихорьком; есть свиньи и есть обрыв. Достоевский первым из великих познал и прочувствовал Дно — недаром все дальнейшие хроники нужды вроде гамсуновского «Голода» кажутся списанными с него и меряются его золотым эталоном. Не диккенсовское или твеновское дно, где вдалеке светлым призраком всегда брезжит опрятная вдова-усыновительница с сопутствующим назиданием: «Не водись с кем попало и ходи по каким надо улицам — и будешь здоровеньким и богатеньким». Дно беспросветное, мглистое, петербургски мутное. Одушевленное. Хрестоматийные дворы-колодцы (по таким Данила-брат убегал, ведь и правда жуть). Яичная скорлупа, аптечного стекла штофики, шушуны, бледные недоедающие дети, ноги в полуподвальном оконце, семечная шелуха. Грошовый извозчичий гонор. Трактир, в котором обязательны огурцы на блюдечке — не пупырчатые рекламные, в окруженье морозца, графинчика и куражливых лярюсских виньеток, а склизкие размяклые тушки со дна бочки, с болотного цвета боками и полостью внутри. И блюдце с щербинкой, треснутое. И трагический рыбий скелет.

Вот это и будет тот, страшно вымолвить,