Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

Мавзолее на ноябрьском параде-1937 (а между прочим, ровесники, одногодки).

Какая-то мутная, вязкая дурь, которой и так полнится его проза.

«Есть культура ума и культура сердца, — писал о нем Георгий Адамович, — и насчет того, на какой высоте находилась у Куприна культура первого рода, позволительны сомнения. Но сердце у него было требовательное, как будто перечувствовавшее многое из того, с чем не справился ум».

Понятно теперь, отчего его взялся ставить Первый канал. С культурой ума и там большие проблемы, зато с культурой сердца полный порядок, даже и с погрешностями против вкуса — а нешто у Куприна их нет?

Состраивание всего корпуса текстов в единую фреску дооктябрьской жизни — весьма удачный продюсерский ход господ Эрнста и Евстигнеева. Пиши автор больше — вышла б у него бальзаковская панорама забубенного русского капитализма. Однако в эмиграции он возлюбил Россию, которую потерял, и пристрастные труды свои похерил. Но и сохранившиеся дают объемную картину — довольно, признаться, безрадостную.

Блуд, глум, загул. Суесловие. Попранное достоинство. Полицейщина с растопыренной лапой. Содом, который взыскует потопа. Потоп и пришел, но Куприн его почему-то не принял. Писал, что большевики обобществляют женщин. Из уст автора самой читаемой книги об общих женщинах звучало странно.

Девок играть привлекли лучших исполнительниц среднего возрастного звена: Агурееву, Екамасову и Ходченкову. Мужчин — скорее, антрепризу: светский резонер — Симонов, околоточный держиморда — Каморзин, студентик с дрожащей губой — конечно, Шагин (Лихонин в книге выглядел несколько иначе, но типаж спасителя падших душ у Шагина убедительней). В роли благородного старца явился сам Леонид Кулагин, игравший всех благородных старцев нашего кино даже в сравнительно молодом возрасте — в том же «Дворянском гнезде» пятьдесят годочков назад. Слегка насупленное детское простодушие Михаила Пореченкова отлично подошло для роли самого Куприна.

В следующих сюжетах от театрального режиссера Фурмана франшиза перешла к ценителю старины и психологизма Андрею Эшпаю («Шут», «Униженные и оскорбленные») и наилучшему знатоку гарнизонного быта и воинского куража Андрею Малюкову («В зоне особого внимания», «Диверсант»). Тот же Адамович когда-то передал купринскую литературу одной фразой: «Был вот такой случай, а бывают, знаете, и такие случаи».

К сборной солянке его историй — наилучший эпиграф.

Будь у франшизы успех — можно было б немаленький эпос заделать.

Случаев Александр Иванович расписал премного.

Дунин Бунин

«Дневник его жены», 2000. Реж. Алексей Учитель

У Ивана Алексеевича Бунина был прескверный характер. Об этом вспоминали все современники, но больше всего веры Чуковскому, который писал для детей и в завистники не годился. Первый из русских литераторов нобелевский лауреат не отвергал революцию и не боялся ее, а истерично и взвинченно на нее обижался, как балованный ребенок на бессловесную и вдруг вспылившую няню. Таял нежностью к себе, тиранил близких, безбожно гонял поклонников, поедом ел благосклонных коллег. В голодный год в гостях мог пробраться на кухню и тайком, по-лоханкински, умять все приготовленные на благородное собрание бутерброды. А после садился за стол и писал виноватую мужскую прозу о соблазненных и покинутых. Гений, нормально. Лермонтов, Достоевский и Шукшин тоже не славились добрым нравом и личную память о себе оставили, прямо скажем, всякую. «Какой же ты тяжелый», — сетовала, переворачивая мужа в купе, супруга Вера Николаевна в зачине фильма Алексея Учителя по сценарию Дуни Смирновой «Дневник его жены».

У играющего главную роль Андрея Сергеевича Смирнова характер тоже не всегда ангельский. Как зыркнет сычом — и смешно, и боязно. Сам тоже нервный, желчный, на революцию злой — страсть. Перессориться на пустяках с ближними и дальними, обложить с трибуны господствующий строй, сохраниться в памяти человечества режиссером всего одной картины — это по-его. Зато картина та — «Белорусский вокзал», про шершавых, немолодых и несовременных людей, к которым встречный все равно обязан приспосабливаться, иначе он не человек, а дешевка. Смирнов, чай, Бунина понимал: хороший характер — у литсекретарей. И ведь в самом деле внешне похожи. Как на него роль, по размеру.

Фильм делали не артисты Смирнов, Москвина и Тюнина, сценаристка Смирнова и режиссер Учитель, а папа Дуни, жена Сережи и сестра Никиты под началом сына видного документалиста Ефима Учителя на либретто дочери Андрея Сергеевича. Эта назойливая семейно-соседская интонация крайне близка единственному на всю родную речь невздорному Антону Павловичу и совершенно необходима в сюжете о бунинском имении в Грассе.

Иван Алексеевич живет большим домом с женой Верой Николаевной (Тюнина), как бы Ученицей Мастера, а на деле женой-2 Галиной (Ольга Будина), юным Епиходовым — Поклонником Таланта Гуровым (Евгений Миронов), любовницей Галины актрисой Маргой (Елена Морозова) и приходящей рантье Соней (Москвина). Иначе он жить и не может, ибо, в отличие от России, всем этим людям в самом деле не на что существовать или вот-вот отвернут голову уже дважды интересовавшиеся национальностью немцы. Всех их он терпеть не может, обижает, обижается, скандалит, топает ногами, сбегает от них к любимой приблудной собачке-мочалочке, ежедневно писающей Вере Николаевне в постель, и нудит, и нудит: «Единственный собеседник — радио. Хотел застрелиться — не дали. Даже спиться не получается — дорого!» И сам же чахнет без них без всех, в плед кутается, стареет на глазах: нет хора — нет солиста. Это очень по-писательски: у внимательного, чуткого и вполне бесстыдного для обнародования нутряной мути Виктора Ерофеева встречается это самоупоение слабостью, нежностью, капризностью, щедростью, бисексуальностью, гипертрофированным эгоизмом богатого и талантливого мужчины.

Человека, долго вырывавшего у жены карманный пистолетик, чтоб застрелиться с горя измены, а после вспомнившего своих героев-самострелов — художников и офицеров — и устыдившегося пошлости и глупости мизансцены. Человека, скармливающего собаке последний помидор на глазах голодных домочадцев. Человека, ненавидевшего большевиков за скопчество и бесчувствие: «Женщину любишь — так со всеми слезами, истериками, толстыми ляжками! А им — нет, им идеал подавай!!»

Человека, еще способного среди общей аморфности века и поколения прыгать, хохотать, взрываться, повелевать, плакать, собачиться, дуться, прощать, терпеть, писать, наконец.

Мужчины, да.

Явление кота народу