Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

(«Печки-лавочки»)

Потеряв в 4 года по раскулачке отца, надорвав организм в 45 с копейками, был Василь Макарыч редкостным счастливцем — что довольно много всякого говорит о стране обитания.

Родился в год коллективизации — 29-й. Еще б чуть-чуть — и не стали б рожать, не то время; а два раза по чуть-чуть — уж и некому бы было. А на год бы два поторопились — было б ему в 45-м семнадцать, попал бы в последний военный призыв, и куда ж, как не в пехоту. Всем знамо, какой срок у деревенского на войне, в пехоте-то этой. В каждом селе по обелиску, где фамилий больше, чем дворов.

Но было ему 16, и он выжил — себе и нам на счастье. Потому как если образуется на куличках, в пяти часах езды от Монголии, гений — это большой национальный прибыток и чудо. Последним гением нашей литературы назвал Шукшина писатель Вячеслав Пьецух — твердо обозначив, зачем литературе Белинские, а заодно подивившись, как в дальнем алтайском углу, где всей благодати одни подсолнухи (был, знаю), урождается человек, способный по-особому ставить слова и объяснять людям людей. В старину такие шли в богословие, позже — в учителя; вот и Шукшин стал учителем и даже директором сросткинской школы — за что Провидению тоже досталось от Пьецуха. Едко и метко оспорил он национальное убеждение, что писателю для пользы ремесла надобно по-горьковски помотаться по жизни, понабивать шишек да поднабраться «матерьялу». «На то, — заметил, — он, собственно, и писатель, чтоб у него было о чем писать, чтоб у него новое слово само по себе рождалось независимо от превратностей судьбы». Опыт — он только всяким «труженикам пера» подспорье, а настоящий писатель и без жизненной болтанки свое дело разумеет; не больно-то Пушкина болтало. А потому шукшинские зигзаги от преподавания до кинорежиссуры и от службы во флоте до ковыряния в слесарке лишь отрывали его от стола, сигареты да ученической тетрадки за три копейки, где он начерно писал свое сокровенное — для чего и был рожден.

На это можно столь же резонно возразить, что у всякого человека, тем паче большого, есть свои охота и воля, без которых он и не человек вовсе, и Пушкина не прикуешь к чернильнице, не закажешь появляться на Черной речке и не принудишь жить с Мариной Цветаевой вместо Наташи Гончаровой, какая б та ни была пустоцветная дура. Играть в кино Шукшину нравилось (это видно), и по бабам шастать нравилось, и допьяна пить — а что это было непроизводительной тратой короткого срока, так писатель вам не тягловый мерин и отпущенное ему дарование не галера. Что мог, сделал — потому и обсуждаем ныне его, а не Петра Петровича. Вячеслав Алексеевич-то это лучше других понимает, он русскому хотению тома посвятил, просто жалеет, что суесловное кривляние в фильме, скажем, «У озера» стоило русскому языку ненаписанных рассказов десяти, а то и всех пятнадцати (там, кто не помнит, две серии). Вот и ворчит художественно — а кто б не ворчал.

Ладно хоть Госпремию дали, девчонкам на распашонки.

У каждого гения, как известно, есть свой облучок — несмотря на глубину познания человека вообще и места его в мире. Бабель вот писал о евреях, а Толстой о дворянстве, потому что простонародье знал плохо и согласно презумпции прекрасности наделял всякими невиданными душевными красотами. Шукшин же, напротив, только простонародье и знал и всячески оспаривал его обманную простоту (а про сложных только и понимал, что бухгалтера курносые, а воеводы хитрые — так это и без него все знают).

Он приоткрыл дверь в ближний и до него безъязыкий крестьянский мир, куда заглянуть пытались многие, но снаружи только и видели, что там поют и косят, а изнутри высказаться мешало поголовное четырехклассное образование. Что-то серьезно прозвучало у Федора Абрамова в «Доме» — так они с Шукшиным и писали в одно время, а с какого-то момента и в одном месте (которое сельским уроженцам любить не пристало).

Открыл местные свычаи-обычаи, нормы и уставы и неведомую постороннему хитрую механику. Досуг — ибо не так интересен деревенский труд, как кажется программе «Время». Заботы. Думы.

Деньги. Городское кино о деревне легко распознать по шалому привкусу коммунизма. Стол, дорога, ночлег — все за так, возьми кожушок да ступай на сеновал. Работа спозаранок и тоже задарма, от широты душевной и генетической привычки к труду. Все двери нараспашку и вся цифирь — про центнеры с гектара. У Шукшина все, напротив, денег стоит и половина разговоров о них — потому как в бедных краях о чем еще и поговорить. Что почем, да во сколько встанет сруб поставить, да старыми иль новыми, да сколько получает поп. Есть ли заработок у соседей да с мясом ли лапша. Сколь до города в два конца на такси и что в старых расценках это месяц работы. «За морем телушка полушка, да рубль перевоз» — нет, не в лубочном коммунизме та поговорка придумана.

Вера. Потаенная и хмурая, со скрытым реестром всех к церкви несправедливостей: кому надо, тот видит. И храмик полузатопленный на горизонте. И слишком сводчатые потолки да решетчатые двери сельского клуба. И звонницу, что свалил от паскудного рвения крепкий мужик идиот Шурыгин. Но и анафему Разину не забыли — с нее начинается кинороман «Я пришел дать вам волю». Память тут длинная.

Водка. Заветный кус деревенской жизни, на который все без устали посягают, а неотнятым норовят попрекнуть. Водки в попреках у Шукшина всегда вдвое больше, чем на самом деле выпито. Напраслина, словом. Притом даже за рулем где по сто, где по 75, и главная незадача: магазин закрыт. Притом все деньги у баб, всегда, без разговоров: «жена поворчала, но двадцатку дала». Да и слово «заскучал» всегда означает одно: зреющий запой. Больная тема, и для автора больная. Лучше не трогать.

Тюрьма, наконец. Так уж устроен русский селянин, что если не сидел — вот-вот сядет, а если не вот-вот — ночи напролет голову ломает, что б такое отчебучить, чтоб уж непременно укатали, чтоб уж наверняка. Рога поотшибать, плетень по пьяни сковырнуть или машину казенную угробить. А то просто осерчать с перепою. Потому в