Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

— урожденная Облонская; что о многом говорит). Недаром провинившийся Стива зовет ее посредничать в замирении с супругой: знает, что та любую бледную родственницу закружит, зацелует, захороводит и заболтает, а мира добьется, потому что сама мир, и жар, и живая природа. Представить себе человека, который в трезвой памяти позовет в парламентеры Татьяну Друбич, довольно трудно. Именно потому, что она родом из тех уединенных беседок. Ее даже для «Искусства кино» фотографировали с книжкой (кажется, она там шпаликовский томик держала). Такая в переговорах не в помощь.

Справедливости ради признаем, что Анночке Аркадьевне ни разу не повезло с исполнительницами.

Дважды, в немой и звуковой версиях, игравшая ее Грета Гарбо для этой роли была замороженной скандинавской треской. Обильно эксплуатируемый Великим немым тип женщины-жертвы, полной монументального отчаяния, мало общего имел с Анной, несмотря на ее печальный конец. Ближе других подошла к образу Вивьен Ли, но слегка пересолила: слишком много в ее исполнении завлекалочки, игривого охотницкого умения, откровенной шлюховатости. «Анну» с ее участием видели немногие, зато «Унесенные ветром» все — там этого добра предостаточно.

57-летнюю Аллу Тарасову в перенесенной на экран постановке МХАТа и обсуждать нужды нет. Это приговор и Алле Константиновне, и режиссеру спектакля Немировичу-Данченко, и всей долгоиграющей мхатовской легенде о плеяде дородных старух, у которых все равно все выйдет лучше, чем у молодых. Крайне живучая в академических театрах легенда.

Что до Татьяны Евгеньевны Самойловой, то ее снимали крайне редко не по умышлению, а ввиду вздорного нервического характера, который и в ролях налицо. Многим режиссерам свойственно видеть в Анне истеричку: под поезд бросалась — стало быть, не в себе, и Самойлова такому прочтению весьма соответствует, она и в «Журавлях» все норовила с акведука на рельсы. Но Толстой и так впервые сводит их с Вронским на злосчастном вокзале по дороге в Москву, как бы заранее закольцовывая интригу. Зачем же всей заведомой опрокинутостью чувств в стиле «Графиня изменившимся лицом бежит пруду» уж так уж притягивать этот паровоз?

Анна — актриса, премьерша, а не псих; ее суицид — занавес оперной постановки. Это бы отлично сыграла Вера Холодная, в которой огня было на десятерых, — вопреки псевдониму и эмблемному декадансному фото с полуприкрытыми очами. Из живых — ну разве что Натали Портман, если, конечно, откормить ее из анорексичного черного лебедя обратно до кондиций «Близости».

Ну да, была еще Софи Марсо, но какая-то она с годами тоже стала тургеневская: больше надлома, чем изюма.

С Алексеями того сложней. Полжизни Соловьев пробыл в шкуре Каренина при молодой интересной жене — питая к Вронским чувства, прямо скажем, недобрые. Роль от излишне выигрышного Сергея Безрукова перешла к Ярославу Бойко, который и на самый поверхностный взгляд проигрывает в сексапиле сутулому и шаркающему 65-летнему Янковскому. Дабы окончательно добить злодея, в будуарной нижепоясной сцене артиста раздели. Бойко давно не 25, и фигурой он, как большинство мужчин среднего возраста, не Аполлон, да, не Аполлон. Когда тяжеловатый торсом неодетый мужчина берется за сигару, впору заметить режиссеру: уместно ли столь явно ненавидеть героя, которого столь безоглядно любила ваша богиня? Дурой она выходит с таким-то адюльтером.

Янковский же для надутого и неприлично рационального сановника вышел чересчур умен: все казалось, что он по обычаю придуривается, вот-вот сверкнет мюнхаузенским глазом и даст антраша.

На фоне общего удручающего дискастинга аховым, фейерверочным попаданием в роль оказался Левин — Сергей Леонидович Гармаш. В кудлатой, неаксакальской еще бороде он будто только что Крамскому для Третьяковки позировал. Это, скорее, не сам Л. Н., а именно что его автопортрет, наделяемый знакомыми чертами с некоторым любовным смущением. Когда он на «снегурках» рассекает по проплешине замерзшего пруда — виден почерк былого Соловьева: высшая лига, без дураков. Толстой-Левин вышел у авторов неловкий, жмурящийся и какой-то пасхально благодатный.

А и было с чего.

Случись такое, что «Каренину» ставил бы сам Тургенев, а не его пророк на земле Соловьев, он бы непременно сместил акценты на Вронского (писать о женщинах глазами женщин Иван Сергеевич не умел совершенно), ввел бы в сюжет какую-нибудь никчемную дуэль и бегло умертвил героя годы спустя вдали от родины на благородном поприще. Стихийный перенос центра тяжести на отношения Анны с мужем (о которых, собственно, и писан роман; Вронский там сбоку припека, валет с усиками) — гораздо более отвечал миропониманию Толстого, хоть и ранил в самое сердце основную аудиторию интеллигентных барышень, читающих про чувства.

«Анна Каренина» остается главным гендерным романом последних полутора веков. Как проницательно заметила коллега Сотникова (ей и карты в руки), всякая интеллигентная девушка читает «А. К.» с 19 лет раз в два года — эту периодичность мне называли самые разные дамы сословия. В то же время среди мужчин их круга знакомство с текстом случается стократ реже, они только фамилии знают и про паровоз, а про грушу, которую с мороза вез жовиал Стива замотанной жене, или про зонтик, который Китти от нервов то закрывает, то открывает на первом свидании, — и слыхом не слыхивали.

Как поставил бы «Анну» ранимый тургеневский мужчина, мы теперь знаем. Хотелось бы взглянуть на нее же в постановке женщин.

Той же Авдотьи Смирновой, к примеру.

В «Ста днях после детства» говорили: «А что? Рвани Арбенина, Лопух!»

Действительно, а что? Дело, конечно, неподъемное и затратное, но — рваните «Каренину», Дуня?

Каренин, я скрывать не стану

«Анна Каренина» как варьете. 2012. Реж. Джо Райт

Из романа сбацали огневой дивертисмент. Не то чтоб оперу (поют мало) — но уж точно кабаре «Летучая мышь» имени Фло Зигфельда и Рене Магритта (сценография). Дорогой, императорский, золотой пробы кафешантан.

Положим, от какого-нибудь База Лурмана иного и ожидать не стоило: кто у нас, спрашивается, наследник Боба Фосса по прямой? Канкан, батман, Мулен Руж, суета — со внезапным замедлением ритма и уходом шумов при первом созвучии и резонансе робких сердец. Сноп света с колосников вырывает из бархатной тьмы заветный меловой круг, в котором сходятся лебединые грации в валящих с неба блестках-снежинках. Стиль