– Аой! - Антон Юртовой

Она станет невестой,

женою, наложницей, разведёнкою,

даже, возможно, шлюшкою.

Это уже по ча́сти че́сти,

важной самой по себе; но

что должно это значить

в жизни? Конечно, случай —

лучший

          вестник

                    вселенной;

по тавтологии, он случается

очевидно,

всегда случайно;

без него не обходится

и в судьбе,

предназначенной

настоящей

женщине.

К ней прилепятся

обязательно

жених, мужья – не вполне

гражданский или гражданский,

любовник моложе её, старше ли,

чаще только себе и верный,

из какого угодно пункта

на земле или на земной орбите,

из порядочных или мошенников,

из наивных или уже битый,

завзятый ли чистоплюй, распутник ли.

По накатанной закономерности

исчезают они мгновенно,

непременно,

чаще совсем, бесследно.

Поочерёдно или вперемежку

она примет каждого и без всякого

станет доброю, ласковою,

накормит и спать уложит,

распластается в заботливости,

примет за непреложное,

до́лжное

быть женой или про́сто так,

не ревнивствующей,

не плачущей,

на сно́сях,

роженицей ли,

матерью,

о потерянном печалящейся,

соглашающейся на малое,

извиняющей надругательства,

побои, ссоры, требования,

понукания;

не гнушающейся

                      любыми рисками,

не отказывающейся ни от чьих тисканий,

даже лёгких,

легкомысленных,

мимолётных,

их приемля

без ответных

слов ли, жестов ли,

но с готовностью

на измену

без отсрочек, без промедлений, —

в удержание удачи, счастья,

того,

     полного,

              недоставшегося.

Часто снятся ей любовь и трах,

новый суженый, появляющийся

реже, реже, как сонный прах;

не сбываются и гадания

на какой-либо гуще сваренные,

на сухих или сырых боба́х.

И старение уж недальнее;

настоящее —

             что провалины

у порога ли, у окраины

ею пройденного,

явно лишнего,

неумышленно

                забываемого.

Богатеющая или нищая,

она всё же утешается:

не такая уж она страдалица,

и́

всему вопреки́,

притихшая,

даже зная,

что надеяться ей

                       вроде б не на что,

согревает деток,

внуков,

          правнуков,

если нет своих, то – принятых;

не устаёт и о себе печься,

прилагая усилия

с химией,

чтобы быть иль хотя б казаться

привлекательною,

даже

не-отразимою, как

когда-то —

в

далёкой юности,

чтобы, значит,

привлечь

            внимание

озабоченных или грустных

демонов страсти,

да, само собой,

и

кому-то

            из

них

враз

и

  всерьёз

понравиться

(что и в самом деле

                             случается),

непрестанно в тайне жаждая

неотложного

сокрушительного

                 со стороны

           такого избранника

                               обольщения.

Если ж тут всё никак не сходится,

ей приходится

запасаться

лишь терпением,

уповая

(что ж поделать-то?)

на какое ни

есть

обаяние,

её собственное,

неотъемлемое,

ей положенное

как естественное,

то,

   в котором она

                     уверилась,

как рождённая,

не считающаяся

с долей, может быть,

самой худшею

или только

лихой, несчастною,

не приемля и не ведая

в душе

         и сердце

ни кручины,

ни

постарения.

Тут уловка ей служит верная:

предпочтёт она довериться

лишь своим глазам, —

иного —

не

   требуется;

можно взглядом без щепетильности

до бесстыдности задерживаться

на любой единице мужского пола,

(если то, конечно, не хилый и глупый отрок

или дряхлый, ждущий кончины, старец),

на виду появляющейся впервые,

мимоходом ли, или знакомой;

здесь вполне возможна удача,

когда взгляд

наталкивается

на

встречный

                взгляд

да там же

ещё и

им

подкрепляется-

удерживается,

возвещая

невольное

ответное

устремление

к соглашению

о взаимности

самых тонких чувств

и симпатии.

И чем то смотрение в упор

                                          двоих —

                                                дольше,

тем у ищущей их сближения

интенсивнее

и сумбурнее

          кипятится-струится кровь,

мысли путаются, разбегаются,

омолаживается волнение.

Пусть недолгим был тот чудесный вихрь

и лишь взглядами обозначен акт

искромётного

двуединого

увлечения,

он становится

ей

бесценною,

значительною

наградою —

воплощением укрощения

обречённости

и интимного

зла-забвения.

В ней теперь ярче вспыхивает

пламя скомканной женской нежности,

убывает тревог и замкнутости,

будто б снова она та, прежняя,

своим прелестям цену знавшая

не придуманную, настоящую;

то заметно уже и по

её

внешности:

стан подтянут; ровней,

изгибистее,

плавне́е,

увереннее

             жесты,

в зрачках – томление

                           взбодрённой чувственности

и —

неуёмный трепет похоти

(его —

     не скроешь!);

в румянце щёки;

лицо – пригожей;

в нём просвечивается

неумира-

              ющая

звёздная,

торжествующая

                     гармония,

поубавилось

утомляющей

былой,

ненужной,

унылой

        строгости,

заменяющейся

лёгкою,

мягкою,

искреннею,

располагающею

улыбчивостью…

И удача, глядь,

не окажется только разовой,

воспоследуют

ожидаемые

спасительные,

утоляющие

повторения…

Так, с обманом ею самой себя,

могут протечь,

промелькнуть,

остаться вдали

дни,

недели,

месяцы,

годы…

Непременно

                  найдётся повод

кого-то из числа бро́дников

исчеза́вших —

прежних

мужей ли, про́жиг ли,

женихавшихся хахалей,

зачерпнуть, так сказать,

                                    с поличным,

заявив о себе и прошлом,

на её происшедшем ложе,

как ей помнится, —

                        строго чистом,

незатейливом, но огнистом,

дээнка́ря его порядком,

а, может, и не его только

(концы-то прячут —

                        вон их сколько!);

её патрон порою выстреливает

в точку – ничуть не мимо!

Что бы делала здесь богиня?

Она и возлечь-то вообще не может; —

вытесанной из