– Аой! - Антон Юртовой

путаным и лживым речениям;

а ещё она кичи́тся

мудростью,

своим необъятным

                             счастьем

быть на виду,

любимой

все́ми

бессрочно,

нескоротечно.

Можно ль, однако, верить?

И что́ есть на самом деле?

Ну да – красота, бесспорно,

в свете искусства – самая настоящая:

точно всё, пропор-цио-нально,

линий и форм изящность,

одухотворённость, ровность,

каждый штришочек – славненький,

нет руки, так это даже – брутально,

нет и веснушек или ро́динок;

что же до самого главного,

то, как гласит предание

из времени ещё о́ного,

она вполне даже успешно

на своём, супружеском, ложе

вволю и вдрызг тешилась

с присущим её статусу жаром,

пуская туда и в себя многих,

главным образом бога,

хоть и не очень знатного, но стратега,

умевшего в скоростном забеге

превзойти любого

не только смертного;

кажется, таким его помнили

ещё до событий тро́иных,

пока её с ним не накрыла

незримая сеть, изготовленная

мастером дел кузнечных,

ковать умевшего даже крылья,

богом тоже, но только хро́мым,

её супругом, одним, законным,

коему, стало быть, в отомщение

за его законность и хромость

ею делались соответствующие,

хоть и искри́вленные, но

весомые,

ощутимые,

наставления.

И ещё как об одном из главных

событий не такого уж давнего

времени

в хрониках писано:

будто б она кому-то

нечто

   весьма

             существенное

и всегда нужное,

но неровное,

взяла,

да так вот

и́

выпрямила!

Не часто о таком слышано.

Удручаемая крохами

собранных зримых примеров,

молва вообще отвыкла

касаться подобной темы.

И всё же (и – тем не менее)

есть большое сомнение

о многом ином: – она не может

моргнуть хотя бы одним глазом,

а подмигнуть – тем паче,

быть и выглядеть строже,

не может состроить рожу,

что-то забыть, надуться,

стать в реверансную позу,

неожиданно повернуться

поимпозантнее, попикантнее,

приоткрыть и

на миг оставить

хотя бы клочок

ля́гвия,

то есть – увлечь

                     провокацией

подлинного,

ненасыщаемого

интима;

лицо, хотя и без грима,

бесстрастно – подобье маски;

уста не тронуты речью;

лабии скукой мечены,

ни для чего не предназначены.

Как ни судить, а мимо,

даже не валясь в прострацию,

тут проскользнёт каждый,

не оглядываясь,

и к нему предъявлять претензию

было бы делом лишним,

здравому смыслу в минус;

дело-то не в рассеянности

какого-то имярека,

тут ведь речь о существенном:

к ней, богине,

притронуться,

хотя и можно,

однако же —

нельзя

        трогать!

Привычка к тому и от эпохи

наисквернейшей и века

самого заинтимленного и раскованного

казалась бы неестественной,

разве что кто-то из полоумных,

пренебрегая музейной стражей,

взялся бы гладить камень,

пробуя ощутить свежесть

предполагаемой тёплой кожи

или того больше —

холодные, каменюшные гру́ди,

или уж саму прелесть

причинно-опального места,

не имеющего свойства

раздаться или сомкнуться,

поскольку оно со́мкнуто

не до стра́стной, жгучей минуты,

которая не наступит,

и таким останется

навсегда, надолго,

чем к нему ни касайся,

пока изваяние

не искро́шится

и

не исчезнет

где-то в туманной вечности.

В общем здесь парадигма дерзкая:

изображать таинственное,

прекрасное,

ослепительное,

роскошное,

на земное только похожее,

да ещё и совершенно голое,

в материале, хотя и прочном,

но нео-душе́в-лё́н-ном;

аналогия эта призрачная,

если и во́все

не́

вне́ ло́гики,

и оскорбительная —

для прототи́пицы —

обычной женщины.

Уж в ней-то видится

всё настоящее,

не к чести статуи

с её устойчивым,

будто бы вставленным

в неё

холодом

и другими,

ей присущими

многочисленными

                     нелепостями.

                       – Аой!

Как могли бы сказать ещё древние,

дело вовсе не в совершенстве

формы или в её несовершенстве,

а имеет место

растолкованное иначе «бы́»:

уже не проходит «абы-кабы́».

Та, которая настоящая,

если взять её в идеале,

в самом её цветущем возрасте,

в теле пышном, развито́м полностью,

в наряде, – в каком ни покажется,

а – прелестница и красавица, —

годами пусть только – из девочек

(что, впрочем, особо ценится), —

дать может фору каким угодно

нимфам, наядам, русалкам, феям;

в их, может быть, посрамле́ние

её ничто не испортит,

ни родинки, ни веснушки;

пусть будет она и толстушкой,

долгоногой, поджарой – по моде,

коротышкой, по случаю вялых родов,

даже, не исключено, – дурнушкой,

но с приятной манерой зрения —

с романтическим откровением,

поволокой и страстным блеском

зрачков,

с лукавинкой,

прикрываемой

волше́бствующими ресницами

(в этой озёрной стране основ,

оберегаемых танцующими зарницами

неиссякаемой привлекательности

и обаяния,

если кто и утонет,

а часто именно так бывает,

пощады никто – не желает);

ещё к тому – в размахе брови,

как крылья загадочной, вещей птицы,

безвесо́мой, взлетевшей и

не собирающейся садиться;

гипнотизирующие локоны;

ушки, готовые слушать

любой пустяк,

притом не всегда

                           шёпотом, —

ожидающие,

манящие,

не умеющие казаться

притворяющимися,

да-

   рящие,

обещающие,

пусть и зыбкое,

но – согласие

к обладанию,

распаляющее,

истинное,

всеобъемлющее,

размягчаю-

                  щее

даже старый,

давно забывший

                         себя,

слежалый

лёд;

щёчки,

одна другой

                  краше,

лучше,

чем у любой из её подружек,

в их пунцовости-аловости;

на височках – пульсирующие жилки

голубенькие, тоненькие, а губы

пахнут румяною и удалью;