Капля духов в открытую рану - Катя Качур

и ничего. Правда, я и не скрипач…

Они давно уже перешли на «Приму», сидели в густом сигаретном дыму, сварили пельмени, доели старое смородиновое варенье и прошлогодние карамельки. Две пустые бутылки водки стояли под столом. Отец, осатаневший от одиночества, говорил, не умолкая. Славочка слушал и удивлялся: у них с отцом была одинаковая ухмылка, одинаковые жесты, похожий тембр голоса.

– Спой, пап… – И отец запел таким же тихим баритоном, идеально попадая в ноты, делая паузы там, где Славочка и сам бы остановился. Он разошелся, остроумно шутил, делал меткие замечания по поводу правительства, но при этом был очень деликатным, не задавая сыну едких и провокационных вопросов. Славочка думал, когда же он спросит про Фила, но отец не хотел ничего знать, и сын чувствовал громадную благодарность и облегчение.

– Пап, а давай я тебя в Москву перевезу. Куплю квартиру, будем хотя бы в одном городе…

– Не-е-е, сына, я буду там как рыба на суше. Здесь у меня и работа, и клиенты свои. Да и вообще, я счастлив. Даже не представляешь, как я счастлив! Не у каждого есть такие дети. Вы же мои дети, Слав! Мои родные. А не только ее…

Славочка ложился спать, одержимый мыслью, что будет ездить к отцу каждый месяц. А наутро они тепло простились у поезда, не чувствуя ни стыда, ни неловкости. Славочка махал из полупустого вагона, по-детски прижавшись щекой к окну ВИП-купе, а отец стоял, растирая корявыми пальцами влажные щеки.

– Я приеду! – беззвучно кричал Славочка за толстым двойным стеклом.

И больше не приехал никогда…

Глава 31

Разгневанный Игорь Григорьевич Прудов хлопнул по Асиному столу пачкой распечатанных листов А4.

– Ну вот интервалы между словами какие? Поля какие?

– Какие? – растерянно переспросила Ася.

– Разные, понимаешь, раз-ны-е! – Он покраснел от бешенства.

– Текст хороший? Данные верные? Материал логически выстроенный? Шрифт единый? Работа сделана быстро? Тогда какая разница, разные интервалы или одинаковые? Шеф прочитает это один раз и выбросит к чертям собачьим. – Ася даже не пыталась сдерживать негодование.

– Ты мне все портишь! – Игорь Григорьевич нервно наливал в прозрачный стаканчик воду из кулера и пытался найти в карманах валидол.

– Отдайте Милене, она исправит.

– Милена и так занята, головы не поднимает, а ты диверсию творишь.

Милена, бесконечно пасущаяся в Тиндере[22], утверждающе хихикнула.

Ася уронила голову на руки и тихо сказала:

– Ладно, выровняю ваши долбаные поля.

Слезы капали на буквы, заливаясь в пространство между клавишами. Текст на экране плыл, Ася пыталась мышью найти нужную иконку.

– Ну че ты так убиваешься? Ну, ей-богу, поправь интервалы и забудь. – Юлька, пригласившая Асю на эту работу, уже начинала жалеть об этом.

У Аси всегда текли слезы. Когда она приезжала утром, неизменно опаздывая, потому что обязательно задевала бампером своей машины какой-нибудь столб или вляпывалась в ДТП. Когда получала задание в течение дня, потому что это был ненужный доклад шефа для ненужного совещания. Когда уезжала домой, потому что не хотела возвращаться в квартиру, где каждая безделушка напоминала ей о четырнадцатилетней замужней жизни с Нехорошевым, которого, как выяснилось, она давно раздражала. Расставание было коротким, как удар меча по горлу. Он посадил ее напротив себя и в долгом и продуманном монологе объяснил, почему с ней невозможно жить. Ей нечего было сказать в ответ. Она не подготовилась. Он собирал вещи неспешно, несколько недель. Подыскивал себе съемную квартиру, дома не ел, демонстративно ходил в кафе.

– Лучшее, что ты готовила за все эти годы, – это окорочка из «Любимого», – сказал он ей в увертюре своего монолога.

«Любимый» – дурацкое название магазина, где Ася покупала готовую курицу на гриле. Она стояла перед зеркалом: потяжелевшая, с просевшей спиной – от того судьбоносного ушиба в крестце начались какие-то необратимые процессы, врачи разводили руками и не сулили ничего хорошего; с прорезями мелких морщинок на подбородке и губах. Она перестала быть «той классной белобрысой девчонкой», на которую оборачивались вслед мужчины, «той умненькой ведущей», которую узнавали на улице, «Аськой, женой Нехорошева», о которой любили посплетничать в Останкино. В одночасье от нее не осталось ничего. «Ну мамаша Ники – чокнутой такой» – это сейчас была она. Справедливо осмеяна и растоптана: погасшие зрачки, заплывающая талия, начинающие обвисать бульдожьи брыльки внизу щек. От изумительного овала лица и балеринной шеи остался лишь шарж. Такую нельзя любить, нельзя вдохновляться, нельзя восхищаться, нельзя желать. Все верно, она получила по заслугам. Тринадцатилетняя Ника по любому поводу пинала ее, как старого беспомощного льва.

– Понятно, почему от тебя папа ушел! – била она финкой под дых, когда не хотела мыть посуду или убирать за собой комнату.

Ася соединяла две крайние точки: она настолько всем надоела, что никто не хочет мыть чертову посуду в ее ужасном доме и стирать пыль с ее проклятых шкафов. Поэтому Нехорошев ушел. Поэтому он ее не выдержал. Ее, сорокатрехлетнюю тетку. За пару лет до их совместного финала она захотела выйти на работу.

– Куда? Зачем? – спрашивал Нехорошев. – С твоей спиной? С твоими вечными болями? Ты не справишься, не выдержишь.

Она звонила по старой памяти холеному директору канала Вячеславу Палычу, пыталась задорным голосом по телефону показать свою молодость и готовность встать в строй. Директор ушел от ответа, попросил позвонить через год-другой, когда они запустят проект «специально под нее». Она встречалась с бывшими друзьями, гулявшими на ее свадьбе, но большинство из них сами перебивались с хлеба на воду. «Телевизионная журналистика умерла, Ась, не ищи себя в этом омуте, – сказал ей Лось, уехавший из Москвы на малую родину и возглавивший в местной администрации комитет по культуре. – А че тебя Нехорошев не устроит?» Этот вопрос задавали все. Ася оправдывалась: «Сильно поменялась структура на канале, он сам занимается какими-то ублюдскими желтыми ток-шоу, а я этого страшно не люблю, ты же знаешь…» Она и правда не любила копаться в грязном белье, но Нехорошев не звал ее к себе по другой причине. Он начал стесняться. Как и своей первой жены Ларисы. «Зачем я ушла с работы… – мучала себя Ася ночами. – Во имя чего? Что я дала Нике? Что вложила в нее?» Этот вопрос разрывал на части. Никуся не впитала в себя ни одну мысль, ни одну привычку, ни одну черточку матери. Музыку она бросила, отучившись три с половиной года, когда ее педагог Константин Петрович внезапно уволился из школы, и на смену пришла Арина Федоровна – полная виолончелистка с короткой стрижкой и круглыми румяными щеками. Никуся даже