Капля духов в открытую рану - Катя Качур

гремел посудой на кухне.

– Пап, я котлеты с картошкой разогрел. Сам делал?

– Сам. – Отец зашел в кухню и снова засмущался.

Они сели, Юрий разлил столичной водки в бывалые стопки, Славочка достал подарки. Отец долго рассматривал портсигар и блокнот, гладил их подушечками узловатых пальцев, как слепой, а потом завернул в вафельное кухонное полотенце и отнес в сервант.

– Красиво, аж трогать жутко, – сказал он с придыханием.

– Пап, да просто пользуйся. Чего их беречь?

– Буду любоваться, тебя вспоминать.

– Зачем меня вспоминать, я – вот он! Захотел да и приехал в гости. – Славочка почувствовал, как неловко выглядит его бравада.

– Давай за встречу. – Отец поднял стопку, они чокнулись и выпили.

Стало легче, кровь потекла свободнее, стыд растворился сам собой.

– Я что-то подписать должен, Слав? – спросил отец, разделяя вилкой котлету на мелкие кусочки.

– Ты о чем? – Славочка делал то же самое.

– Ну ты ведь не просто так повидать меня приехал? Наверное, какую-то бумагу я как родитель должен подписать. Может, квартиру хочешь забрать или за границу уехать жить.

– Пап, ну ты кино насмотрелся. – Славочка отложил вилку. – Я просто так приехал. Веришь? Мы же с тобой ни разу в жизни не говорили по душам.

У отца навернулись слезы, он выпил еще стопку.

– Ну да, мать коршуном над тобой всегда кружила, я даже и подойти к тебе не мог.

– Ты любил ее когда-нибудь?

– Да она не давала себя любить. А потом уж и остыл совсем. – Отец достал пачку «Примы», но Славочка накрыл своей рукой его ладонь.

– Подожди, принесу нормальные.

Сходил в коридор, достал из кармана пальто коричневую коробку «Макинтоша». Оба закурили зеркальным жестом и схожим движением кисти.

– Красивые у тебя руки, Слава, а мои коряги мать никогда не любила. Брезговала, когда я к ней прикасался, – признался Юрий.

Славочка всегда помнил утолщенные первые фаланги отцовских пальцев со странными, будто мятыми ногтями, которые с годами еще больше огрубели и пожелтели от сигарет.

– А что с ними? Родился таким? – спросил он.

– Родился. Но, знаешь, это ведь непростая история.

– Расскажи… Только не пей больше.

Отец отодвинул бутылку, занервничал.

Перед глазами всплыла послевоенная детская картинка: он, тринадцатилетний, лежит на сундуке в горячке, рядом сидит бабушка Софья, гладит его по голове. За окном в огороде возится дед Федор, обрубками рук ниже локтя пытаясь удержать лопату, и смачно матерится. Дедова неуклюжесть и злоба выматывала семью. Особенно когда он пытался налить из огромной бутыли самогон, но не удерживал. И проливал часть мимо стакана. Бабушка бежала в кухню на отборный мат и кричала: «Надоел, старый черт, не мог меня позвать!» Дед сердито отвечал: «Дождешься вас, как же!» И, зажав стакан под мышкой, ловко опрокидывал самогон в рот. Этот жест у него получался лучше всего. А потом, хмельной, подобревший, ложился на топчан и чистым голосом затягивал долгую и нудную песню. Историю деда знал весь поселок. Его семью раскулачили в двадцатые годы двадцатого века. Отряд красноармейцев нагрянул в поселение неожиданно, деревенские мужики вышли на улицу с вилами и лопатами, но сопротивление было молниеносно подавлено, всех расстреляли, «как курей». Стояла лютая зима, деду было лет сорок, он с парой товарищей умудрился бежать. Солдаты бросились за ними. Двоих расстреляли еще в погоне, а дед успел скрыться в лесу и провел там четверо суток, прячась в снегу. Вернулся домой исхудавший, с отморожеными пальцами рук. Выл и не узнавал никого, кроме жены. К этому времени весь дом был перевернут вверх дном, красноармейцы увели из сарая козу, унесли в холщовых мешках полтора десятка кур. Жена закрыла деда в подвале и позвала знахарку из крайнего деревенского дома.

– Началась гангрена. Рубить надо кисть, сгниет Федя за две недели, – сообщила она, осмотрев руки воющего соседа.

Трясясь всем телом, жена принесла топор. Деда связали, влили ему в рот полбутыли самогона. Когда он отрубился от страха и алкоголя, знахарка положила изуродованную руку на бревно и крикнула Софье «Простыни неси, чего обмерла!» Эти два удара бабушке Софье снились до самой смерти. Кости хрустнули, как тонкие ветки, кровища залила весь подвал. Обрубки рук ее мужа пришлось собирать по частям, а осколки мелких костей долго еще встречались в бревенчатых стенах подвала. Все, что раньше было частью деда, знахарка завязала в узелок и закопала во дворе, не по-русски пришептывая. Какими-то травами-муравами, молитвами и заговорами она умудрилась остановить деду кровь, а затем по дороге в Сибирь – деревню вскоре целиком отправили в ссылку – бинтовала деду огрызки рук. Он выл от боли несколько месяцев, но гангрену удалось остановить.

– Ну, помоги ему как-нибудь, – молила жена знахарку. – Избавь от боли.

– Могу только на десять поколений вперед раздать, – вздыхала знахарка.

– Раздай, ради бога, – стонал дед, ничего не соображая.

И она долго готовила какое-то зелье, смешивала из карманов травы, странные сушеные кусочки, сцеживала в него дедову сукровицу, заливала кипятком, приговаривала.

– А потом позвала дедова сына, отца моего десятилетнего, – хлопнул ладонью по столу Юрий Васильевич. – Надрезала его палец ножом и это варево на тряпочке прямо в открытую рану и приложила.

Славочка сидел оцепеневший, затаив дыхание. Надломленная котлета с картошкой давно остыла, в пачке «Макинтоша» осталась одна сигарета.

– И что дальше? – спросил он, содрогаясь от мурашек на спине.

– А дальше странная вещь произошла. У отца моего через месяц-другой начали ломить суставы на руках. А когда он женился на матушке моей, так оба сына – я и мой брат Севка – родились со странными ручками: все пальчики были в узлах, как ветки корявые.

– Ничего себе. А они у тебя болят? – спросил Славочка.

– Ну, бывает, когда понервничаю. Вот в молодости, когда понял, что Дашка меня не любит. Когда болоночка наша умерла. Когда Катюша вышла замуж, в Москву уехала, я сильно переживал – болели адски. Хороший хоть муж-то у нее? Не обижает?

– Антон? Да он друг мой, души в ней не чает, будь спокоен.

– Ну слава богу! – Отец снова разлил водку по стопкам. – Давай-ка доедай все с тарелки.

– Пап, а я-то думал, что они у меня из-за девчонки той болели. Ну нравилась мне в детстве.

– Да пойми еще, из-за чего. Может, и басня все это. Может, заболевание какое наследственное.

Они снова чокнулись.

– Может, эта Анна ясновидящая, к которой меня мама возила, не от женщин тогда меня отрезала, а от этого родового наговора?

– Да кто знает, Слав! Меня вот никто никуда не возил, всю жизнь с такими руками –