Единственная Джун - Дженнифер Хартманн

осторожно спрашивает она.

– Нет. Ты должна вернуться назад в комнату и заснуть. – Я быстро прерываю ее – возможно, грубее, чем она того заслуживает, – и плюхаюсь обратно на кровать, отодвинувшись подальше от нее.

Матрас возле меня шевелится.

Из меня вырывается приглушенный вздох, и я на мгновение закрываю глаза, потом поворачиваюсь обратно и вижу Джун, сидящую рядом со мной. Ее глаза блестят в темноте.

– Ты все еще здесь.

– Почему мне кажется, что ты злишься на меня?

– Нет, я просто… – Я разочарованно вздыхаю и поднимаюсь, пока спина не оказывается вровень с изголовьем кровати. – Я не злюсь на тебя. Я просто устал, и тебе не следует быть здесь.

– Почему?

– Потому что уже поздно, тебе семнадцать лет и ты едва одета.

Сквозь окно проникает лунный свет, частично освещая ее белую майку и обнажая ложбинку между грудей.

Она прикусывает губу:

– На мне то, что я всегда надеваю, когда ложусь спать.

– Ты можешь носить все, что хочешь, – говорю я прерывисто. – В своей собственной постели.

Повисла тишина.

Джун смотрит в сторону и опускает голову, ее темные волосы закрывают профиль.

– Что я сделала?

Меня охватывает чувство вины, я сажусь прямо. Я смотрю на нее мгновение, прокручивая свои странные эмоции и перебирая беспорядочные мысли. Потирая лицо обеими руками, я наконец наклоняюсь вперед и тянусь к ней, обхватывая пальцами ее запястье.

– Эй, мне жаль, – говорю я, наблюдая, как она медленно поднимает голову. Ее глаза отыскивают меня в темноте. На какое-то ослепительное, прекрасное мгновение я вижу ее такой, какая она есть – моя прекрасная Джунбаг, девушка, которая готовит мне домашние булочки, которая лежит со мной и мечтает со мной, которая защищает мое сердце любой ценой. Ничего не изменилось.

Ничего не изменилось.

Я провожу большим пальцем по ее запястью, придвигаясь ближе.

– Ты ничего не сделала. Я просто… у меня был плохой день. Я не хотел вымещать это на тебе.

Джун кивает, вздрагивая под моим прикосновением, мы беремся за руки, сцепив пальцы. Это обожженная рука. Царапающий кожу бинт все еще обмотан вокруг ладони.

– Как ты думаешь, у тебя теперь будет два шрама? Один от стекла, а другой от ожога?

– Нет, – шепчу я. – Я несильно обжегся.

Я никогда не говорил Джун всю правду о шраме на руке. Все, что я сказал ей, – это то, что порезался о разбитое окно, когда мне было шесть лет; она не знает, что я залез в свой старый дом, где погибли мои родители, в надежде найти потерянную игрушку и переехать обратно.

Она не знает, что была там со мной.

Я притягиваю ее ближе, наши пальцы все еще переплетены. Я думаю, это инстинкт. Я даже не собирался этого делать. Джун скользит по кровати, расположившись рядом – достаточно близко, чтобы я мог разглядеть ее тонкие черты. Белоснежная кожа. Хрустальные глаза. Веснушки рассыпаны по носу-пуговке и высоким скулам так, как будто кто-то задел ее кисточкой.

Пухлые губы в форме сердечка.

Я смотрю на них.

Нет. Прекрати. Это безумие.

Я стискиваю зубы, слова Венди снова пробиваются в мое подсознание. Проникают в меня. Отравляя все хорошее и чистое, что есть между нами.

Я отпускаю руку Джун и опускаю голову на грудь.

– Я забрал тебя той ночью, – признаюсь я.

На мгновение она замолкает, но я не поднимаю глаз.

Я просто жду.

– Что ты имеешь в виду?

Я крепко закрываю глаза, сердце гудит от нахлынувших воспоминаний. Я говорю ей:

– В ту ночь, когда я порезал руку. Ты была там. Я забрал тебя с собой.

Она придвигается ближе:

– Я запуталась, Брант. Куда ты забрал меня?

– В мой дом. Мой настоящий дом – тот, в котором я жил, пока мне не исполнилось шесть лет. Тот дом, в котором мой отец снял с себя рабочий галстук, и вместо того, чтобы подняться наверх и убрать его в ящик комода, он обмотал его вокруг шеи моей мамы и душил ее до тех пор, пока она не перестала дышать. Пока она не задохнулась. Пока она не умерла на полу нашей гостиной с фиолетовым галстуком вокруг горла. А тем временем наверху в кровати маленький мальчик видел сны о гребаной радуге.

Слова вырываются из меня вместе с болезненными воспоминаниями и горькими вздохами, и Джун прижимается ко мне, лбом к моему лбу. Мои глаза все еще закрыты, и это к лучшему, потому что я не могу посмотреть на нее прямо сейчас. Я не могу видеть измученный взгляд, горящий в ее глазах, или следы слез на ее фарфоровой коже.

Я продолжаю.

Я должен продолжать.

– В ту ночь ты уснула в своем маленькой качалке, украшенной овечками и слониками. Я отстегнул тебя, поднял и понес вниз по коридору, чтобы обуться. Потом вышел на улицу и отправился к своему дому. – Она все еще прижимается ко мне лбом, и я слышу ее всхлипывания. Я слышу ее учащенное сбивчивое дыхание. – Я положил тебя в траву, и ты была такой умницей, Джун. В ту ночь было холодно, это был октябрь, но ты была такой умницей. Я понял, что не могу попасть внутрь, поэтому взял один из камней, которые лежали у нашего почтового ящика, и бросил его в окно – оно разлетелось на миллион осколков. А потом я пролез через него и порезал руку о стекло. – Я сглатываю ком в горле, у меня стучат зубы. – Но я все равно вернулся за тобой. Я испачкал кровью все твое одеяльце, и я боялся, что ты испугаешься, но ты просто лежала со мной на полу моей гостиной. Ты лежала там рядом со мной так же, как делаешь это сейчас. Тогда я нуждался в тебе больше всего на свете.

Она снова всхлипывает, касается моей шеи и большими пальцами проводит по покрытым щетиной скулам.

– Ты взял меня с собой, – всхлипывает она, в ее тоне проскальзывает удивление. – Я всегда была с тобой, Брант. – Я наконец открываю глаза, ресницы дрожат, сердце гулко бьется в груди. Джун так близко. Она так близко. – Всегда.

Придвигаясь к изголовью кровати, мы ложимся, и я натягиваю одеяло, пока мы не зарываемся под него.

Мы не должны быть так близко; я знаю, что это неправильно, но, черт, сейчас мне все равно, и меня не волнует, что думает Венди. Все, что меня волнует, – это Джун.

Джун, Джун, Джун.

Мои веки тяжелеют, мы лежим рядом, грудь к груди, слегка касаясь носами. Ее теплое дыхание касается моих губ с каждым жарким