Позолоченная луна - Джой Джордан-Лейк

бы в этом:

— Да.

— Я узнаю дизайн и пропорции, когда вижу их. — Она рассматривала его, еще выше поднимая брови, как будто он был бродячей кошкой, научившейся рисовать. — Это и в самом деле очень хорошо. Ты много раз это рисовал?

Снова помедлив, он подошел к другой полке, куда складывал остальные рисунки.

Она пролистала их.

— Невероятно. Ты не возражаешь, если я покажу это Джорджу? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Да, он возражал. Но он подумал о Нико, там, в пансионе, забившемся в уголок на кухне, где хозяйка чистит картошку, с личиком, искаженным от беспокойства, терзавшим его целыми днями — и годами. Сол не мог рисковать своим положением здесь, не мог снова потерять Нико.

Ничего не отвечая, он взглянул на нее. Что толку отвечать, если тебя не спрашивают.

Она свернула листы и засунула их под мышку.

— Ну вот. Но что я хотела узнать на самом деле… — Ее голос сорвался и затих. — Это как оно там, на Сицилии. — Но ее тон говорил, что она хочет узнать не только это.

Ее, судя по всему, интересовало не то, о чем она спрашивала. Но он все же представил себе Сицилию, словно снова оказался там — районы Палермо, нависающие на утесах над морем, и те, что спускаются террасами вниз с холмов, виноградники над лазурным заливом.

Продолжая смазывать и натирать седло, не отрывая глаз от его выпуклостей и изгибов, Сол медленно, ожидая подвоха, заговорил:

— Палермо красивее всего на расстоянии. Склоны холмов, виноградники. А внизу синее — ярко-голубое — море. А на горах церкви, мечети, площади. Улицы вьются.

— Церкви и мечети?

— Да, захватчики приходили. Им нравилось, что это остров. Удобно. Погода. Хорошо жить. Власть — над морем. Было много захватчиков — финикийцы, греки, римляне, племена варваров, арабы и испанцы, французы.

— Как интересно. Но если Сицилию столько раз завоевывали, значит, ваш народ вряд ли можно назвать мародерами и негодяями, как о нем говорят.

Не обращая внимания на ее замечание, он продолжал натирать седло. Его лицо будет спокойно, как мрамор Микеланджело. Он не покажет ей, как боится, что она знает, кто он — что он знает про ее отца и что приехал сюда с репортером, чтобы разоблачить.

Она подошла поближе. От нее пахло магнолиями. Голос был нежен, как их лепестки. Глаза следили за его работой.

— Расскажи мне еще о своей стране.

Эта просьба не имела отношения к Новому Орлеану. Может, она и не знает, кто он такой. Может, и не догадывается, что он знает, кто она, дочь своего отца — и, значит, как безрассудно было с ее стороны встречаться с ним лицом к лицу наедине.

Он взглянул ей в глаза, и она подвинулась к нему еще ближе.

— Здания рушатся. Новая Италия объединена, у нее центр на севере, там — как это говорится? — возрождение. Север богат, его не интересуют византийские мозаики, которые осыпаются, когда падают готические арки.

— Византийские, — повторила она, как будто ей нравились перекаты слова у нее на губах. Она медленно, изящно облизнула губы.

Он вдруг понял, что мог бы поцеловать их. Мог притянуть ее к себе и поцеловать эти губы. Она хотела этого — он видел, — по крайней мере, какая-то часть ее этого хотела. Он смотрел на нее, дрожа всем телом. В какую бы опасную игру она ни играла, он не мог позволить себе принять эту игру.

Снова сосредоточившись на седле — оно уже сияло, как медь, — он заставил себя успокоиться.

— Для севера страны Сицилия только помеха, остров неприятностей, который сапог Италии должен отшвырнуть подальше.

Она провела пальцем по краю луки седла.

— А что же женщины?

— Как правило, они выживают, как могут.

— А ты?..

Вот оно. Вопрос про смерть Хеннесси.

Она качнула длинную подвеску шпоры, свисавшую с бронзового крюка.

— Ты оставил в Палермо одинокую женщину?

Сол медленно выпрямился. Запах кожи и магнолий витал в воздухе.

Одинокую женщину.

Иногда в их пансионе, перед сном, Нико еще лепетал: «Мама. Мама умерла». И Сол целовал его в щечку и шептал: «Хорошо. Это полное предложение». Потому что за всем этим стояло слишком многое, чтобы даже начать говорить об этом.

— Нашу мать, — сказал теперь Сол, не поднимая глаз. — Мою и моего младшего брата. Она умерла. Вот почему Ни… Карло должен был приехать со мной в эту страну. — Он не посмотрел ей в глаза, чтобы проверить, заметила ли она его оговорку с именем брата.

— Мне… очень жаль, — произнесла дочь Мориса Бартелеми, — что такое случилось с вашей мамой. — И это было искренне. Они помолчали. И еще более мягко она спросила: — А девушка у тебя есть?

Сол представил себе Анджелину на рынке. Красные уличные маркизы. Пурпурные, черные и зеленые гроздья винограда на прилавке поднимаются от пояса до ее груди.

Сальваторе, возвращайся ко мне.

Какое-то время Сол не мог ничего сказать. И даже не мог пошевельнуться.

— Она была, — прошептала Лилли Бартелеми.

— Да, — он снова повернулся к седлу. — Но она вышла замуж за моего друга.

— О… Как ужасно… тяжело.

Он заставил себя приподнять плечо.

— Пять лет. Слишком долгое ожидание для красивой женщины.

Пять лет.

Она вытянула это у него. Он сам преподнес ей эту информацию на ладони. Как полный дурак. Теперь у нее есть доказательство, что он находился в стране, когда убили Хеннесси. И доказательство, что он соврал про три года МакНейми и Вандербильту в тот день, когда его наняли. Может, это и была ее цель — поймать его на лжи. Раскопать, кто он такой. Что он знает.

Схватив скребницу и отодвинув дверь в ближайшее стойло, Сол зашел туда. Каждое стойло отделялось дубовыми перегородками, зарешеченными сверху коваными железными конструкциями и выкрашенными блестящей черной краской. Направив всю энергию, влекущую его приблизиться к Лилли Бартелеми и прижаться к ней, он начал круговыми движениями водить скребницей по шее кобылы.

— А твой дом? — спросила она. — Какой он?

Кто знает, что она сейчас-то хотела из него вытянуть.

— Стены покрыты штукатуркой. — Облупившейся, мог бы добавить он. — А крыша — красной черепицей. — Из которой осыпалось столько же, сколько еще осталось — какую-то сдуло штормами, какую-то стащили воры. Но этого он тоже вслух не сказал.

Она подошла к стойлу, схватилась за два прута кованой решетки и заглянула внутрь.

— Звучит просто прелестно.

— Да, — согласился он.

Потому что это было то, что она хотела услышать. Но это не было прелестно.

Он несколько минут проработал в тишине, прерываемой только звуками чав-чав-чав, с которыми лошадь перетирала зубами зерно, и