Виланд - Оксана Кириллова

он хлопотал по поводу помещения для инспекции в Берлине и проводил бо́льшую часть времени там. «Папаше не до нас сейчас», – с облегчением начали болтать охранники в Дахау, ожидая получить небольшой передых в подготовке, но все обернулось иначе. Тренировки стали еще изнурительнее.

– Три километра за двадцать минут в полной амуниции! Вперед-вперед! Кто верит в Бога – четыре километра! Кто в этом месяце ходил в церковь – пять и всеобщее презрение! – надрывался Кегель.

Второго августа Германию потрясло известие о кончине президента Гинденбурга. Отныне функции канцлера и президента концентрировались в одних руках – Адольфа Гитлера. Он становился единым главой государства. По этому случаю была объявлена массовая амнистия, и в большинстве лагерей количество заключенных, подвергнутых превентивному аресту, начало стремительно сокращаться, что породило слухи об их скором закрытии. В большинстве, но не в Дахау. Чувствуя твердую поддержку Гиммлера, Эйке осмелел настолько, что послал к черту имперского главу Баварии фон Эппа, требовавшего освободить большинство заключенных и из нашего лагеря. Для сравнения: в том же Заксенбурге оставалось меньше двухсот заключенных, в Эстервегене – около ста пятидесяти, в Лихтенбурге – сотни три, у нас же в Дахау покорным строем продолжали ходить одна тысяча семьсот сорок пять голов. Мне начинало казаться, что Дахау – это государство в государстве, которое уже давно жило в своем отдельном, особом мире, который для него заботливо воссоздал из своих фантазий папаша Эйке.

Однажды утром перед очередной сменой всех охранников собрали возле штаба коменданта.

– Вы знаете, что это такое?

Багровый шутцхафтлагерфюрер потрясал какой-то книжонкой. Видно было, что она прошла не одни руки, обложка была изрядно потрепана. Охранники молчали, непонимающе взирая на шутцхафтлагерфюрера. С трудом сдерживая отвращение, он прочитал отпечатанное на обложке:

– «Узники Дахау говорят» – название этого паскудного пасквиля! Уже изъято больше десяти экземпляров в одном только Мюнхене, и неизвестно, сколько еще ходит по рукам. Город кипит от грязных слухов, зарубежные газеты как с цепи сорвались и перепечатывают это поганое коммунистическое вранье о зверствах и пытках в нашем лагере. Всю эту чертовщину о якобы нацистском терроре нелегально распространяет подполье красных убийц. Уже установили, что это накропал один из наших бывших заключенных – некий Грюневидль, художник-коммунист, которого в свое время выпустили, поверив в его исправление. Вот их благодарность! Теперь понимаете, что любое сострадание в отношении этих свиней нам дорого обойдется? Мольбами и жалостью они выстилают путь к достижению своих подлых целей. Отныне никакой веры им, это наша слабость, за которую мы платим слишком высокую цену. Пришло время ужесточения режима! – Шутцхафтлагерфюрер перевел дыхание и продолжил: – Грюневидля уже ищут, будьте покойны на сей счет, его непременно найдут, несмотря на то что красные свиньи хорошо спрятали этого писаку. Но наша задача – воспрепятствовать подобному безобразию в будущем. Нужно сделать так, чтобы ни одна собака даже помыслить не могла, чтобы рассказать или написать о заключении в Дахау. Вам все ясно? Если до этого мы недостаточно хорошо внушали им, что необходимо держать язык за зубами, то теперь приказываю делать это с удвоенной… с утроенной силой! И знайте: здесь нет насилия, здесь есть перевоспитание предателей, убийц и врагов рейха.

Внезапные ночные рейды по баракам участились, охранники врывались без какого-либо предупреждения и избивали заключенных дубинками до полусмерти. Особенно досталось восьмому бараку, в котором когда-то жил злосчастный Грюневидль, хотя здесь уже никто не помнил его, а многие и вовсе не застали. Наказания на «лугу» участились, не проходило и дня, чтобы на козлике не отделали трех-четырех арестантов. Наказывали отныне за любую провинность, даже самую малую, а чтобы наказание было действеннее, за проступок одного ответственность нес весь барак. Раз в неделю один из них лишался пайка, обитатели другого выгонялись на «луг» и стояли по несколько часов с поднятыми руками, пока не начинали валиться наземь без сознания. Тычков, пинков, пощечин, ударов хлыстом и сапогом, мимоходом раздаваемых охранниками направо и налево, было не счесть. Теперь доставалось и ремесленникам. На пощаду отныне рассчитывать не мог никто.

Но вскоре это утомило даже нас. Устав от однообразия наказаний, я сбавил обороты. Тем более что на учениях мы по-прежнему не знали поблажек. Несколько раз они проходили совместно с батальоном полка «Германия», состоявшим из одних австрийцев. Их разместили в огромном неуютном железобетонном пакгаузе, служившем раньше складом боеприпасов. Батальон их не был частью внутренней охраны лагеря, и в пределах колючей проволоки они не появлялись. Нас они то ли презрительно, то ли с опаской называли «мертвоголовыми» и держались особняком. Тем не менее один из них влился в нашу компанию, с ходу заявив, что учился в Линце в одной школе с самим Гитлером: «Фюрер ходил туда же всего на год раньше!» Это был прилежный унтершарфюрер, старше нас лет на пять, но едва ли это было заметно: худой, сутулый, лопоухий, он выглядел много младше своих лет. Его звали Адольф. Он сразу привлек внимание своей внешностью – сними с него форму и переодень в арестантскую робу, он бы гармонично слился с толпой, носящей желтые треугольники. Проще говоря, внешность его была типично еврейской, он никак не тянул на представителя главенствующей расы. «Его нос – ни дать ни взять ключ от синагоги, он доставит ему еще немало проблем», – заметил как-то Франц.

– Так ты не видал фюрера лично… – разочарованно протянул Карл.

Я ожидал, что Адольф начнет выдумывать, но он и не собирался отрицать, а лишь согласно кивнул, отчего его широко оттопыренные уши затряслись.

– Как ты оказался здесь? – спросил я, старательно пряча усмешку.

– Я служил в Лехфельде, ничего интересного, только и делали, что целыми днями маршировали по дюжине в шеренге. Потом меня перевели в Пассау, в местный штаб связи рейхсфюрера. Я думал, будет веселее, но и там была скука знатная: переправляли пропагандистские материалы в Австрию да строчили об этом отчеты в Мюнхен.

– Вот уж полезное заведение, – усмехнулся Франц.

И снова Адольф и не думал отрицать:

– Твоя правда. Пользы от штаба не было никакой, лишняя статья расходов. В Мюнхене это быстро смекнули и прикрыли нас, а затем отправили сюда на военную подготовку.

Он вдруг с задумчивым недовольством огляделся, будто только сейчас тут оказался и оценил место:

– Да, впрочем, и здесь – какие перспективы? Для меня, естественно, – тут же добавил он. – В лагере силы нужны, а мои все здесь.

И он многозначительно постучал указательным пальцем себе по лбу.

Крепким телосложением и выносливостью Адольф действительно не отличался, но его выделяла невероятная педантичность: он молниеносно и с огромной точностью исполнял любое распоряжение начальства. Мне думалось, что такая исполнительность вкупе с болезненным рвением и колоссальным запасом нерастраченной энергии должна была принести свои плоды даже ему. Потому я не удивился, когда Адольф вдруг получил приказ явиться в штаб рейхсфюрера и был откомандирован в его службу безопасности в Берлин. Позже я узнал, что во время отпуска он буквально атаковал управление своими анкетами и прошениями о переводе.

– Откомандирован, немедленно! Командировочное предписание в Берлин. В Берлин! – с трудом скрывая восторг, еще раз повторил он, чтобы мы прочувствовали всю значимость момента.

Он достал номер «Мюнхнер Иллюстрирте» и торопливо нашел страницу с изображением Генриха Гиммлера в сопровождении личной охраны.

– Вот куда еду. – И он ткнул в фигуру одного из охранников. – Только представьте, сегодня здесь, завтра уже в другом месте. Путешествуешь по стране, лично сопровождаешь рейхсфюрера, всегда в гуще событий, все видишь собственными глазами, а не узнаёшь отсюда. – Он еще раз потряс газетой.

В этот момент что-то сродни зависти кольнуло меня, и я впервые задумался о собственных перспективах службы в лагере. Позволит ли лагерь мне достичь тех высот, о которых мечталось с юности? Я не был в этом уверен.

В сентябре Адольф Эйхман покинул Дахау.

Весной меня вслед за Францем настигло очередное повышение. После этого времени стало еще меньше. Теперь мы занимались обучением молодняка, прибывавшего в Дахау целыми толпами, – усилиями Эйке СС объявили дополнительный набор в лагерь. Франц занимался на стрельбище, мне было поручено вести теоретические занятия, в которых я и сам в свое время преуспел. Очень быстро я понял, почему Эйке настоятельно требовал, чтобы присылали рекрутов не старше восемнадцати лет, а еще лучше шестнадцатилетних: они были словно теплый, размягченный пластилин, из которого можно было лепить что хочешь. Я начинал ощущать ответственность, глядя, как они впервые ступали на территорию лагеря, с интересом и в предвкушении поглядывая вокруг, но пока еще держась ближе друг к другу. На своем двадцать четвертом году я ощущал себя годящимся им в отцы, многоопытным, повидавшим всякое.

К своей досаде, в такой круговерти я не мог выбить себе отпуск