Виланд - Оксана Кириллова

и провела рукой по моему животу, перебрав мышцы тут же напрягшегося пресса.

– Такие, как ты, изваяны из мрамора и стоят в античном зале. Я бы хотела тебя нарисовать, ты идеальный натурщик.

Я не сдержал улыбки. Она улыбнулась в ответ.

Нужно было что-то сказать на прощание. Дора, очевидно, почувствовала мое замешательство. Она поцеловала меня, затем проговорила чуть насмешливо:

– Береги себя и свой нос.

– Обязательно.

Я почувствовал облегчение.

В казарму я возвращался вприпрыжку. На душе впервые за долгое время было легко, я чувствовал небывалый прилив сил.

По официальным данным, с тридцатого июня до рассвета второго июля было уничтожено семьдесят четыре изменника. Шестьдесят один мятежник был приговорен к расстрелу, в том числе девятнадцать начальников СА, тринадцать человек было расстреляно непосредственно при аресте, оказав жестокое сопротивление, еще трое покончили с собой, не справившись с укорами совести. Так сказал всей Германии Адольф Гитлер, выступая в рейхстаге тринадцатого июля.

– Он так усиленно заверяет всех в своей невиновности, что теперь даже идиот поймет, что он испытывает чувство вины, – пробормотал Франц, слушая радиоприемник.

Иностранная пресса, составлявшая собственные списки, потрясала совершенно иными цифрами и вопрошала, кто же подписывал ордера на казнь без суда. Возбуждение за рубежом, судя по всему, нарастало.

– Да кого волнуют их списки! – кипятился Штенке.

– Это пойдет не на пользу престижу Германии, – качал головой Ульрих.

– Будто у них самих полный порядок! Пусть копаются в своем дерьме у себя дома. У них вонючих куч не меньше, но им почему-то интереснее рыть наш навоз.

– И то верно, – согласился Улле Шнейхардт, – если так посудить, все, что случилось, только к лучшему. Эти больные коричневорубашечники довели бы нас до гражданской войны. Вся их верхушка была нацелена на переворот.

– Но, думается мне, все должно было случиться не с таким пренебрежением к юридическим нормам, с каким их кончали, – усмехнулся Франц.

Ульрих кивнул:

– Рейхсвер не примет убийство Шлейхера[53]. Как пить дать, фон Рейхенау[54] инициирует тщательное расследование, и тогда полетят головы.

– Рейхсвер смирится. – Штенке сплюнул себе под ноги и добавил: – Будто у них есть выбор.

Я надеялся, что никто и никогда не спросит моего мнения по этому поводу, ибо только наша группа уничтожила более двадцати человек. А сколько было выпущено таких групп в ту ночь на охоту, я даже представить не мог. Если цифра убитых ограничилась одной тысячей – это еще ничего. Своими мыслями я ни с кем не делился, споры на эту тему нам были не нужны. Хватило драки, которую устроили братья Кох в ночь празднования, – утром, вернувшись в казарму, я узнал, что милый Карлхен отделал Ульриха так, что и родная мать не узнала бы. Никто не знал, что явилось причиной ссоры, сами братья молчали. Я тоже молчал.

Вскоре Эйке вспомнил о нашем с Францем участии в «делах Штадельхайма» и представил к повышению. Я с гордостью написал об этом тете Ильзе. «Мальчик мой, это только начало, – написала в ответ тетушка, приложив к письму солидную сумму на текущие расходы, – ты исключительно радуешь старую тетку. Тысячи приветов и поцелуев от меня, мой дорогой».

Деньги от тетушки были весьма кстати. В принципе жалованья мне хватало, да и трат особенных не было, но то было раньше. Теперь у меня была Дора. При первой же возможности я мчался в Мюнхен, чтобы увидеть ее, обнять, поцеловать, вкусить. Насытившись, мы гуляли по городу, обязательно заходили в кафе, где я покупал Доре ее любимое шоколадное пирожное с миндальной крошкой и большую чашку какао со сливками. Она оказалась той еще сладкоежкой. Иногда мы ходили в кино, где в темноте я стискивал ее мягкую ладонь, поглаживал ее колени и бедра, чувствуя, как внизу у меня занимается жар. Дора же в эти моменты продолжала невозмутимо смотреть на сверкающий экран, но ноги не сжимала, позволяя мне наслаждаться ее самым сокровенным. Я поражался ее выдержке и самообладанию. Она была умной, начитанной и весьма проницательной, и порой я чувствовал себя полным дураком, слушая ее рассуждения по какому-нибудь вопросу. Я дивился: с какой стати, благодаря какому такому чуду эта великолепная женщина обратила на меня внимание? Я дарил ей цветы, конфеты, иногда мелочи из одежды: шляпку, чулки, перчатки, зонтик. Что-то дороже она не принимала. Но самое главное – она никогда не брала у меня денег, хотя я видел, что они ей необходимы. Она давала частные уроки рисования для детей и все заработанные деньги тратила на свою школу, а оставшиеся жалкие крохи уходили за жилье. Впрочем, крохи были настолько жалкие, что у нее скопился внушительный долг. Однажды я пришел раньше назначенного часа и услышал за дверью квартирки Доры неприятный хриплый голос.

– Когда будешь платить, дорогуша? – надсадно скрипел он.

– Фрау Штопик, я же вам говорила.

– Ты мне это и в прошлый раз говорила, дорогуша, и в позапрошлый. А денег как не было, так и нет. Хватит твоих отговорок, собирай-ка ты вещички, рисовальщица.

– Фрау Штопик… – В голосе Доры слышалась скорее досада, нежели отчаяние.

Я больше не желал это слушать. Кашлянув достаточно отчетливо, я громко постучал. Дора открыла дверь и впустила меня. Посреди комнатушки стояла невысокая старуха. Шея у нее отсутствовала, и голова в грязном безобразном чепце буквально утопала в оплывших плечах. Руки ее были уперты в такие же бесформенные бока. Сквозь узкие щелочки глаз она осмотрела меня с ног до головы, но спорить в моем присутствии не решилась. Еще раз глянув на Дору, она многозначительно приподняла брови и молча протиснулась мимо меня.

– Ты ведь все слышал? – спросила Дора.

– Не нарочно. Вы довольно громко разговаривали. Почему ты не сказала, что тебе нужны деньги?

– Не вздумай!

Она жестко оборвала меня. Ее брови сошлись практически в одну линию. Я не ожидал такого резкого отпора.

Этим же вечером, проводив Дору домой после прогулки, я зашел в квартиру фрау Штопик на первом этаже. Узнав меня, она заулыбалась, сразу поняв, зачем я пришел. Я отсчитал необходимое количество купюр и, прежде чем передать их в трясущиеся от нетерпения руки фрау Штопик, проговорил:

– Надеюсь, я могу рассчитывать, что это останется между нами?

– Конечно-конечно, – торопливо закивала толстуха, не отрывая взгляда от денег, – фройляйн Бергер никак не будет скомпрометирована. И что ж тут такого, если герр пожелал помочь своей невесте?

Эта идея про невесту мне очень даже понравилась, и я чуть было не улыбнулся старухе, но вовремя одернул себя.

– В первую очередь сама фройляйн Бергер ничего не должна знать.

Фрау Штопик оторвала взгляд от денег и впервые заинтересованно посмотрела на меня. Через секунду она кивнула. Я передал ей деньги и тут же вышел.

По пути в Дахау я размышлял о женитьбе. Почему бы и нет? Мне уже шел двадцать третий год, самое время завести семью, тем более я встретил достойную девушку, с которой мог бы прожить всю жизнь: Дора была умна, красива, сексуально раскованна, последнее особенно воодушевляло. К тому же указ Гиммлера призывал вступать в брак как можно раньше – чтобы познать со своей женой семейное счастье во всей его полноте. Опять же, женатым офицерам полагалось отдельное жилье… Уже в постели я размышлял, стоит ли написать тете Ильзе о том, что собираюсь жениться. Наверное, все же необходимо было это сделать, ведь свадьба – дело хлопотное и затратное, нужны большие деньги, так что без тетушки не обойтись. Странно, что я даже не подумал о родителях. А впрочем, что они могли? Деньгами они меня никогда не снабжали, даже когда я учился в Берлине, мой карьерный выбор был им противен, и они меня никоим образом не поддерживали. Так зачем им писать? Чтобы лишний раз наткнуться на упреки? Я решил, что сообщу им как-нибудь по случаю.

– Франц, эй, Франц, ты спишь? – вытянув шею, прошептал я.

Ответа не последовало. Я свесился со своей кровати, протянул руку, нащупал в темноте плечо Франца и осторожно потормошил его.

– Франц, спишь?

– Уже нет, – сонно пробормотал он, – чего тебе?

– Франц, я женюсь! – счастливо прошептал я уже громче.

Франц шумно зевнул, сел и подложил под спину подушку.

– Поздравляю, и кто счастливица?

– Я тебе рассказывал о ней, девушка, которую я встретил в ту ночь после Штадельхайма. Ее зовут Дора, Дора Бергер.

– Дора – красивое имя. А сама-то она как?

– Красавица, – с гордостью зашептал я, – умная, добрая, хорошая.

– Тебя послушать, так просто ангел, – хмыкнул Франц.

– Так и есть, – твердо произнес я, – все, спи.

Франц усмехнулся и съехал по подушке на кровать. Судя по всему, он тут же уснул, а я еще долго пялился в потолок, размышляя о том, как объяснюсь с Дорой Бергер.

Объясниться я смог не скоро.

В последнее время Эйке часто отсутствовал, все его мысли были заняты новым детищем – Инспекцией концентрационных лагерей, главой которой он был назначен. Отныне он отвечал не только за Дахау, но и за все остальные лагеря и сейчас объезжал свои новые владения: Заксенбург, Эстервеген, Хонштайн, Ораниенбург. В перерывах между этими поездками