Виланд - Оксана Кириллова

осторожно вытащил из рук Дитриха бумагу и начал читать.

– Как же… – все еще не веря, бормотал он.

Пока он читал, Дитрих нетерпеливо притопывал ногой.

– Все, пора кончать этот концерт. Извольте приказать, чтобы выводили по одному, – издевательски вежливо проговорил он в лицо побледневшему Франку.

Тот замотал головой.

– Мне необходимо сделать звонок.

– Что?! Резолюции министра внутренних дел уже недостаточно?

Разъяренный Дитрих начал напирать на Франка, но нужно было отдать тому должное: растерянный и бледный, он тем не менее был полон решимости настоять на своем и не сделал ни одного шага назад.

– Один звонок, – еще раз проговорил Франк и, развернувшись, пошел прочь.

– Черт бы его побрал, – проворчал группенфюрер и пошел за ним следом, но, словно что-то вспомнив, обернулся к нашей машине и крикнул: – Двое за мной!

В дальних углах двора становилось все темнее и темнее. Уходящее за горизонт солнце уносило с собой свет и ощущение первоначальной приветливости. Теплые закатные блики оставались лишь на кусочке одной стены. Когда во двор вывели первого заключенного, исчезли и они. Все мы как по команде вытянули шеи, пытаясь разглядеть, кого ведут. К машине подошли двое, которых Дитрих ранее забрал с собой:

– Основная команда, выходим. Приказ группенфюрера.

Пока остальные спрыгивали на землю, я раздумывал, что мне делать, и все-таки счел за благо остаться на месте – как бы то ни было, меня взяли «про запас».

Арестованного подвели к стене. Молчавший доселе, он неожиданно прокричал на весь двор:

– Да здравствует фюрер! Хайль Гитлер!

Словно не слышав его, Дитрих так же громко проговорил:

– Ганс Петер фон Хайдебрек, фюрер и рейхсканцлер приговорил вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение безотлагательно.

Звук выстрела оглушил меня. Я пораженно смотрел на лежащее на земле тело одного из командиров штурмовиков. Я часто слышал выстрелы, но никогда этот звук не был таким всеобъемлющим и полновесным, он словно заполнил собой весь тюремный колодец, заставив даже мощные стены раздвинуться от страшного эха.

Хайдебрека оттащили в темный угол и тут же вывели второго заключенного. Его я узнал без подсказки Дитриха. Это был начальник мюнхенских штурмовиков Август Шнайдхубер. Рубашка на нем была разорвана, он пытался вырвать руки у державших его конвоиров.

– Черт возьми, убери свои поганые клешни, свинья. Ты еще не знаешь, с кем… – Неожиданно он увидел Дитриха, наблюдавшего за этой сценой с каменным лицом. – Зепп! Зепп, приятель, какого черта здесь творится? Мы же ничего…

Увидев тело Хайдебрека, он резко замолчал и даже прекратил свои попытки вырваться. Его не торопили, словно давали возможность насладиться зрелищем, а на самом деле конвоиры просто не знали, что делать дальше: они уже поняли, что заключенный находился в приятельских отношениях с Дитрихом, и ждали от того дальнейших приказаний. Но и Дитрих не торопился. Наконец Шнайдхубер перевел озлобленный взгляд на друга, однако не вымолвил ни слова.

Глядя сквозь арестованного, Дитрих мрачно проговорил:

– Фюрер приговорил вас к смерти. Хайль Гитлер.

Последние слова вышли не так торжественно, как следовало, – наоборот, Дитрих произнес их скомканно.

– Не знаю, Зепп, что здесь происходит, но надеюсь, твои парни стреляют метко.

Снова оглушающий звук выстрела. Я уже был готов к этому и заранее зажал уши.

Август Шнайдхубер грузно свалился на землю.

– Продолжайте. – Дитрих развернулся на каблуках и, чеканя шаг, направился в здание тюрьмы.

После этого вывели еще четверых. Я узнал только одного, это был молодой граф фон Шпрети – адъютант Рёма, я видел его один раз в Берлине на одном из торжественных партийных мероприятий. Меня тогда поразила его необычайно женственная красота, он был ухоженный, нежный, с тонкими и правильными чертами лица, с изгибистыми, чуть вздернутыми губами, помню, тогда Хайнц сказал: «Ей-богу, хорош, как баба, в платье нарядить – не отличишь». Сейчас его тащили под руки. Он протяжно стонал и держался за лицо. Когда его поставили, он наконец отнял руки от лица. Я сглотнул. Красивое лицо было пересечено надвое. Широкая багровая кровоточащая полоса шла ото лба до самого подбородка. Испуганный, словно школьница, застигнутая врасплох, он смотрел на расстрельную команду огромными невинными глазами, в которых застыло недоверие. Мне стало жаль его.

– Я люблю Германию! – успел истерично прокричать он, прежде чем пуля застряла в его груди.

У меня начала кружиться голова, я почувствовал тупую боль в затылке и висках, мне стоило больших усилий продолжать фокусировать взгляд. Я хотел встать, но ноги не слушались. Я бессильно откинулся на борт грузовика и сжал голову руками.

Меня тормошили. Я с трудом разлепил глаза и тут же зажмурился от яркого утреннего солнца. Во рту был отвратительный привкус. Шея затекла и неимоверно болела. Под нос мне сунули холодный кусок мяса на хлебе.

– Поешь, это все, что удалось раздобыть, – проговорил Франц.

Я по-прежнему сидел в грузовике во дворе тюрьмы.

– А эти уехали? – проговорил я, вгрызаясь в несвежее мясо.

– Эти уехали, те приехали, ерунда какая-то, все носятся, порядка никакого. Нам приказано ждать здесь.

Я посмотрел в угол, тел уже не было. Земля в том месте была темной. Франц проследил за моим взглядом.

– В Берлине, говорят, было еще жарче.

Я перестал жевать и посмотрел на Франца:

– Неужели это творилось по всей Германии?

Франц пожал плечами. Я продолжил жевать, тупо глядя перед собой. Я не чувствовал вкуса, просто наполнял желудок, чтобы появились хоть какие-то силы.

– С удобствами здесь туго, но внутри можно раздобыть таз с холодной водой, – проговорил Франц, когда я покончил с мясом.

Я кивнул. На горячий душ и не рассчитывал. Я отправился на поиски воды, чтобы умыться и привести себя хотя бы в относительный порядок. В коридорах тюрьмы было прохладно и мрачно. Время от времени мне встречались охранники, не обращавшие на меня никакого внимания: очевидно, за последние сутки они осознали, что сейчас не имеют никакой реальной власти на территории тюрьмы. Все, что здесь творилось, окончательно вышло из-под их контроля.

Я никак не мог структурировать свои мысли. В голове был бардак, ко всему прочему она снова разболелась. Я остановился и помассировал виски, но легче не стало. Лишь когда плеснул в лицо ледяной водой, наступило некоторое облегчение. Я расстегнул воротник, еще раз намочил руки и протер грязную, потную шею, затем нагнулся и вылил остатки воды на голову. Отряхнув волосы, я вернулся во двор.

Вскоре мы покинули проклятый Штадельхайм.

В мюнхенских казармах царило оживление. Все праздновали «победу над Рёмом и свиньями», как торжественно провозгласил Кегель. По распоряжению Эйке всем был выдан дополнительный паек и по целой плитке шоколада. Шнапс парни достали сами, впрочем, старшие на это смотрели сквозь пальцы. Сегодня мы были героями, и бурное веселье не знало границ. С трудом переставляя ноги после выпитого, я вышел на улицу, и как раз вовремя: организм был не в силах более сдерживаться, и меня вывернуло наизнанку прямо перед казармой. Неподалеку, стоя на четвереньках, блевал кто-то из офицерского состава. Одной рукой он уже утопал в собственной рвоте, вторую нашел силы отодвинуть. Я отвернулся и вытер рот тыльной стороной. Необходимо было продышаться, но явно не здесь. Я поплелся прочь, опустив голову и старательно глядя себе под ноги, но все равно спотыкался. Так я и наткнулся на чью-то спину.

– Прошу прощ… а, это ты. Там тебя брат искал.

Хмурый Ульрих посмотрел на меня и, уже отвернувшись, проговорил:

– У тебя на щеке что-то размазано.

– Да?

Я усердно потер щеку ладонью, затем плюнул на нее и хотел потереть еще раз, но промазал, случайно шлепнув себя по шее. Бессильно посмотрел на свою руку, она двоилась. Я бросил это дело.

– А ты чего здесь?

– А где мне быть? – Он обернулся и впился в меня взглядом.

Я махнул рукой в сторону казарм.

– Там это…

– Что?

Я пожал плечами.

– Празднуют.

Ульрих покачал головой.

– Негоже праздновать, когда погибли люди.

Я растерянно уставился на него.

– Что ты такое…

Ульрих словно не слышал моего бормотания.

– Без суда, без малейшей возможности оправдаться. Мы не дали им сказать ни слова в свою защиту. Умных людей это не только насторожит, но откровенно напугает.

Пока я смятенно раздумывал, что ответить, из темноты неожиданно вынырнула белобрысая голова Карла.

– Был суд! И высший судья нашего народа вынес приговор! Мы действовали во благо Германии, и ты, и я, и Виланд – мы покарали изменников!

Ульрих внимательно посмотрел на брата, блеск глаз которого был заметен даже в темноте.

– Ты пьян, Карлхен.

Он подошел и заботливо приобнял Карла за плечи, но тот недовольно вырвался и отскочил на несколько шагов.

– Эти оголтелые отбросы в коричневых рубашках возомнили себя элитной армией, а на деле оказались уличной сворой, пригодной разве что для драк. Есть только одна элита, и имя ей – СС! Хайль Гитлер! – Карл попытался отсалютовать, но, опасно покачнувшись, передумал и опустил руку. И снова накинулся на брата: – Так что это еще за разговоры такие, Ульрих? Что я здесь слышал?

– Ничего ты не слышал, Карлхен, пойдем, ты пьян, тебе нужно проспаться.

Ульрих предпринял еще одну попытку усмирить брата. На сей раз тот поддался.