Виланд - Оксана Кириллова

на Берлин, чтобы подвинуть фюрера.

Тут Франц был прав. Руководитель CA и его армия штурмовиков окончательно вышли из-под контроля. Рём уже потребовал для своих прихлебателей все командные посты на востоке, а затем провел самостоятельные переговоры с французским атташе в Берлине. Ситуация окончательно обострилась, и конфликт стал явным. Было глупо отрицать, что фюрер оказался в весьма затруднительном положении: бывший преданный соратник явно тянул одеяло на себя.

– Уверен, скоро Рёма уберут. Гейдрих практически довел рейхсфюрера до нужной кондиции. А объединившись, они донесут эту мысль и до фюрера, – тихо говорил Франц, продолжая следить, чтобы никто, кроме меня, его не слышал.

Я молча раздумывал над его словами. Арестанты продолжали корчевать пни под яростные ругательства Штенке. Я протер платком мокрый лоб – дело бесполезное, через минуту соленая испарина выступила вновь.

– Даже если Рёма и посадят, его сторонники будут активно тащить его обратно. Это поднимет всю муть со дна болота. Еще неизвестно, что хуже, – наконец заключил я.

Франц посмотрел на меня долгим многозначительным взглядом, в его глазах по-прежнему была усмешка.

– А кто говорит об аресте, – вкрадчиво произнес он, – в СС все делается на далекую перспективу.

Я пожал плечами.

– Говорят, Рём единственный, кто обращается к фюреру на «ты». Думаю, они действительно друзья. Рём стоял рядом с ним во время путча. Думаешь, его решатся…

От разговора нас отвлек громкий визг Штенке.

– Поганая собака, я тебе покажу, как ломать лагерное имущество!

Один из арестантов сломал черенок лопаты, попытавшись поддеть инструментом толстый пень. Штенке уже успел ударить его несколько раз прикладом и теперь обхаживал упавшего арестанта сапогами. Не сговариваясь, мы с Францем кинулись к нему и начали оттаскивать в сторону от уже неподвижного тела. Франц яростно зашептал Штенке на ухо:

– Хватит, Отто, на тебе и так уже несколько расстрелов при попытке к бегству! Слишком много объяснений. Дильс этого не любит. Достаточно пустить кровь этой свинье. Оставь его.

Глаза у Штенке были выпучены, он тяжело дышал. Мы отпустили его, и он тут же отер рукавом слюну со рта. Он никак не мог отвести взгляд от лежавшего на земле арестанта. Я снова тронул его за плечо. Он тряхнул головой и огляделся.

– Что уставились, черви земляные, работать! – проорал он остальным заключенным, хотя те и не думали прерываться ни на секунду.

Штенке отошел в сторону и присел на один из пней. Франц на всякий случай остался с ним. Я вновь полез в карман за платком и нащупал какую-то бумажку. Достав ее, я с удивлением уставился на фотокарточку, силясь вспомнить, откуда она у меня. На ней была изображена круглолицая женщина с грустными глазами. Пожав плечами, я выбросил карточку прямо под ноги арестанту, рубящему корни. Он нагнулся, схватил ее, приблизил к глазам и тут же спрятал под одежду. Быстро оглядевшись, он посмотрел на меня и беззвучно прошептал одними губами:

– Спасибо.

Я не мог поверить своим глазам. Это был тот заключенный, который цеплялся за серебряный кулон во время моей первой приемки. Кажется, секретарь Союза красных фронтовиков, его имени я, конечно же, не помнил. И это была фотокарточка, которую я вытащил из его злополучного кулона. И теперь надо же было случиться такому дьявольскому совпадению.

Я грубо выругался про себя. В глазах арестанта сияла чертова благодарность. Он заработал с удвоенной силой. Я буквально чувствовал его эмоции на расстоянии. Он был счастлив, насколько можно быть счастливым в его положении. И таким счастливым его сделал я! А все, чего хотелось мне, – приложиться хорошенько дубинкой к его темени, чтобы не сиял так явно.

Я поспешил отойти от него.

Неожиданно Эйке начал проводить серьезные боевые учения. Отныне у нас не было ни минуты свободного времени: служба в лагере чередовалась с изматывающей военной подготовкой. Мы быстро осознали, что проводить дни на пыльном солнцепеке с рабочими командами было не самым сложным. Страшно было разочаровать Эйке на учениях. Мы часами разбирали и собирали оружие, чистили его и устраняли всевозможные поломки, маршировали, ползали, бегали, приседали, потом упражнялись на стрельбищах. Кто-то в шутку сказал, что зря портим мишени, когда под боком столько бонз, которые так и просятся на прицел. Это дошло до Эйке. На следующий день Кегель распорядился привести двух заключенных-евреев. Никто не посмел ни возразить, ни усомниться в правильности методики коменданта. Вначале выпустили одного.

– Пошел вон, собака, – бросил ему Кегель и обернулся к нам.

Арестант не понимал, чего от него хотят, и продолжал стоять на месте, затравленно глядя в спину Кегелю. По нашим взглядам лагерфюрер понял, что еврей не убегает. Он развернулся и заорал тому прямо в лицо:

– Вон, я сказал, беги! Свободен! – Он вскинул винтовку, давая понять, что будет стрелять, и тогда заключенный побежал в сторону лесных болот, которые примыкали к территории лагеря с северной стороны.

У меня перехватило дыхание: на наших глазах арестант дал дёру, а мы ничего не делали. Судя по изумленным глазам остальных, всех обуревали похожие эмоции. Тем временем Кегель как ни в чем не бывало начал объяснять:

– Ваша задача – убрать его с одного выстрела, и не просто ранить и предотвратить бегство, а убить. Повторяю, выстрел должен быть смертельным. Кох, начинай!

Последнее было обращено к Ульриху. Без слов он вскинул винтовку, но Кегель начал ему откровенно мешать. Он подошел сзади и начал орать Ульриху прямо на ухо самые грязные ругательства. Опешивший Ульрих промазал и удивленно посмотрел на Кегеля.

– Вы можете оказаться в совершенно непредсказуемых условиях. Двадцать отжиманий! Штенке, следующий!

История повторилась. Кегель специально мешал стрелявшим, усложняя задачу. Тем временем арестант уже добежал до забора из колючей проволоки, который ограждал стрельбище, и начал скачками перемещаться вдоль него.

– Ромул, давай! – приказал Кегель.

Франц был совершенно спокоен, в его глазах не было ни капли волнения, а в действиях – суеты. Он вскинул винтовку, казалось, даже не слыша дикого ора Кегеля, и выстрелил. В ту же секунду Кегель замолчал. Сузив глаза, он внимательно вглядывался в лежащего в траве арестанта.

– Проверить, – наконец приказал он двоим из роты.

Через пару минут они доложили:

– Наповал, в голову.

Второго арестанта использовать было уже нельзя. Он лежал без сознания на земле.

Особое внимание уделялось рукопашному бою и гимнастике. После отработки каждого занятия следовала проверка. Нас делили на две команды, которые соревновались между собой не только в стрельбе и борьбе, но и в решении технических задач. Звания здесь не имели значения, офицеры соревновались вместе с рядовыми. Поначалу мы испытывали неподдельное удовольствие, когда рядовой брал верх над старшим по званию. По удовлетворению в глазах Эйке я видел, что и ему это тоже нравилось. Казалось, для него не существовало различия в чинах. Постепенно и мы стали терять это чувство кастовости, начал улетучиваться страх перед вышестоящими, а те избавлялись от чувства надменности и превосходства перед нижестоящими. Таким папашей можно было гордиться, он мог наставить любого на верный путь. Мы и боялись его, и восхищались им, и боготворили его, как истинного главу большого семейства.

– Всякий эсэсовец в своем сознании должен быть готов отдать себя рейху без остатка вплоть до самопожертвования, вплоть до убийства родного человека, если тот пойдет против государства или идей Адольфа Гитлера! Здесь есть один закон – воля фюрера, и вы ее исполнители! Сама судьбы избрала вас, чтобы вы были движущей силой национал-социализма! Вы, воины без страха и упрека, станете спасителями немецкого народа, вы очистите немецкую кровь от скверны. Бессмертные – вот кто мне нужен, вот кого я поведу за собой! И вы ими станете. Слава великой Германии! – разрывая легкие, орал Эйке перед строем.

– Слава великой Германии! – гремели и уносились в небо сотни голосов.

– Когда целую страну нужно привести к единому порядку, жестокость неизбежна. Только так устраняются сомнения и междоусобная вражда. Каждый, кто противится этому, должен быть немедленно исключен из общественной жизни! И главным орудием этого очистительного процесса является лагерь! Единственно возможное место для грязной пены наших дней, коей являются эти вырожденцы. И вы, элита нации, призваны смыть ее с честного немецкого общества.

Мы слепо повиновались каждому его слову, которое стало законом в государстве Дахау. Его слово было правдой.

– Кто верит в Бога? Я распну каждого, кто скажет мне, что верит. Здесь не место для молитвенников и ладана, которые разъедают и разрушают душу истинного немца точно так же, как евреи уничтожают нашу расу. Фюрер – вот наш бог! Вот за кем мы пойдем! Вот за кого мы без колебаний готовы отдать свои жизни! Если тебе посчастливится умереть молодым в бою, ты не скажешь: «Дева Мария, прими мою душу!» Что ты скажешь?!

– «Адольф Гитлер» будут мои последние слова! – с жаром выкрикнул эсэсовец, к которому обращался Эйке.

– И тогда можешь спокойно испустить последний вздох. Ты жил правильно и умер