Виланд - Оксана Кириллова

пока в кого-то не уперся, – медленно обернувшись, я наткнулся на расширенные от ужаса глаза братьев Кох, затем перевел взгляд на недоуменно-испуганное лицо Франца, увидел раскрытые от неожиданности рты других новобранцев. Я понял, что они видят то же, что и я. Удары продолжали градом сыпаться на узников. Я впился взглядом в чей-то выбитый зуб, лежавший на щедро окропленной кровью земле. Подняв голову и будучи не в силах оторвать взгляд от этого страшного зрелища, я вдруг осознал, что меня больше всего ужасало. Они не пытались прикрываться от ударов. Вжав головы, истекая кровью, люди в полосатых робах даже не поднимали руки. Войдя в раж, один из охранников подпрыгнул и с огромной силой опустил дубинку на спину одного из заключенных. Тот беззвучно рухнул на землю.

– Хватит, – приказал Кегель.

Тяжело дыша, те двое прекратили. Лагерфюрер выразительно посмотрел в нашу сторону.

– Ваша очередь, – с ободряющей улыбкой произнес он и кивнул на шатающихся заключенных.

Никто из новичков не двинулся с места. Кегель снова улыбнулся, всем своим видом демонстрируя, что он ожидал подобной реакции.

– Хладнокровие и выдержка, вот чему вы должны научиться в первую очередь. Здесь сострадание предосудительно, ибо равносильно преступному намерению против своего же народа. Жалея эту падаль, вы подвергаете опасности не только себя, но весь рейх. Даже тень жалости укажет этим врагам на ваши слабые места, и поверьте: придет момент, и они это используют против вас и ваших семей. Здесь сочувствие – страшный порок, тем более для эсэсовца, чью форму вы имеете честь носить. Оно лишь позорит вас. Нам нужны твердые, решительные солдаты, которые беспрекословно выполняют приказы. – Улыбка медленно съехала с добродушного лица Кегеля, он умолк на секунду, и внезапно лицо его перекосилось от ярости. – А теперь взяли дубинки и прошлись по этому дерьму! – заорал он.

Я сглотнул, к горлу подкатил тошнотворный ком. Кегель выхватил у охранников дубинки, липкие от пота и крови, и подскочил к нам. Ближе всего к нему стояли Карл и Франц. Ослушаться приказа они не смели. Со смесью ужаса и отвращения я наблюдал, как Франц медленно подошел к избитым заключенным. Те смотрели на него затравленно, без надежды. Он поднял дубинку и опустил ее, затем сильнее, еще сильнее, еще раз, его не нужно было понукать. Он делал это уверенно, но без бешенства, с которым до него орудовали охранники. Так, как исполнил бы любой приказ, будь то доставить документы, будь то наказать дубинкой, подумалось мне. Карл все еще не двигался, лицо его сравнялось по цвету с его блондинистыми волосами. Он потерянно наблюдал за Францем, отчаянно надеясь, что о нем забудут.

– Выполнять приказ, чего встал! – заорал ему на ухо Кегель, подкравшийся сзади.

От неожиданности Карл подскочил на месте и сделал шаг вперед. Он поднял дубинку и неуверенно ткнул в ближайшего заключенного.

– Кто так бьет? – прорычал Кегель и выхватил у него дубинку. – Вот так!

Голова заключенного дернулась, изо рта полетели брызги крови, попавшие Карлу на руку. Он посмотрел на свою ладонь, перепачканную темными сгустками, и поперхнулся. По телу его пробежала судорога, он не успел сделать ни шагу в сторону, его стошнило прямо на месте.

– Грязная свинья, – проговорил Кегель, но, к моему удивлению, не Карлу, а заключенному, которого сам же и огрел дубинкой, – вот до чего ты довел честного человека. Убирай!

Узник опустился на колени и начал руками сгребать рвоту Карла. Я понял, что еще секунда – и меня тоже вывернет наизнанку. Я почувствовал чью-то руку у себя на плече – согнувшийся пополам Ульрих держался, чтобы не упасть. Другой рукой он зажимал себе рот.

Это был ритуал посвящения для новичков Дахау.

В этот день я не смог ужинать.

Братья Кох отказались и от завтрака.

– Зря нос воротите, молодняк. Сил надо набираться, а тошно, так ромом прочисть да сардинкой закуси, зря, что ли, папаша для нас дополнительный паек выбивал? – беззлобно подтрунивали охранники, которые накануне были с нами на аппельплац[47].

В течение дня мы все узнали о местном распорядке. Иерархическая цепочка командования концлагеря начиналась с коменданта. Собственно, в комендатуру мечтал попасть всякий охранник, намеревавшийся сделать карьеру, но, по слухам, удавалось это единицам. Это была высшая лагерная инстанция, полностью отвечавшая за функционирование Дахау. Служащие в административном отделе ведали повседневными делами, вели деловую переписку с вышестоящими формированиями и инспекциями, составляя ежедневно кучу рапортов, отчетов и заявок, следили за продовольствием и вещевым имуществом узников, за условиями проживания охранников, но, как мы позже узнали, они и носа не казали внутри лагерного периметра, и вся их бурная деятельность развивалась исключительно на бумаге. Политический отдел ведал личными делами узников: они регистрировали всех прибывавших заключенных, вели допросы, фиксировали и проверяли случаи смерти и занимались всеми формальностями в случае освобождения. Непосредственный же надзор за заключенными осуществлял шутцхафтлагерфюрер – второй человек в Дахау после коменданта. В его распоряжении было несколько лагерфюреров, дежуривших посменно. Их основной заботой были списки заключенных, которые непременно должны были сойтись во время перекличек. Они же следили за порядком и исполнением всех наказаний. Очень быстро мы поняли, что лагерфюреры могли принимать любые меры в отношении заключенных, которые считали необходимыми. Помогали им раппортфюреры. Бараками с заключенными управляли блокфюреры. Они могли появиться там с проверкой в любое время дня и ночи. Кроме того, блокфюреры отслеживали всю исходящую корреспонденцию узников – без их ведома за колючую проволоку не могло проскочить ни единого клочка бумаги с текстом. Еще ниже в этой цепочке стояли командофюреры, руководившие рабочими бригадами заключенных в каменоломнях, на строительстве дорог, корчевке пней и расчистке территорий под новую застройку. Те, кому повезло, занимались облагораживанием территории. Все функции лагерных эсэсовцев были строго регламентированы «Служебным предписанием для охраны», изданным Эйке, однако на деле многие обязанности кочевали от одного к другому.

– Мы должны держать этот сброд в узде! Никаких поблажек, поют – бейте, смеются – бейте, плачут – бейте, собираются группами больше двух человек – бейте. Бейте этот сброд, не жалея сил, – повторял Стефан Кегель перед строем новичков.

И мы впитывали каждое слово.

На следующий день нам раздали карательный распорядок концлагеря, который также составил Эйке. Его надлежало выучить наизусть. Я изучал страницу за страницей, поедая абзацы въедливым взглядом. Согласно этому предписанию всякий, «кто сообщает подлинные или лживые сведения о концлагере, а также распространяет россказни о зверствах для передачи врагам в целях ведения пропаганды…», подлежал повешению. Все, что происходило в лагере, должно было оставаться в лагере.

– Нападет на эсэсовца – расстреливайте на месте, отказывается повиноваться или работать – расстреливайте на месте, бунтует – расстрел на месте, подстрекает других – расстрел на месте, агитирует – расстрел на месте, попытался сбежать – расстрел на месте и его, и всех, кто был рядом с ним… Страх наказания – вот единственное чувство, которое должно руководить их существованием здесь. Вы должны добиться от них полной утраты воли к жизни. Запомните, никакой жалости. Она будет использована против вас же. Все признаки сострадания необходимо подавлять в зародыше. Ненависть – вот ваша защита, – терпеливо объяснял Кегель. – Вы не просто тюремщики, вы элита нации, следящая за врагами государства. Во имя всего святого, будьте патриотами!

Ожидалась очередная партия арестованных по сорок второй. Все сопроводительные приказы были одинаковы: «В силу статьи I декрета имперского президента об охране народа и государства от 28 февраля 1933 года Вы, (имя), подвергаетесь превентивному лишению свободы в интересах государственной безопасности и порядка. Основанием является подозрение в том, что Вы, (имя), занимаетесь деятельностью, враждебной по отношению к государству». Менялись лишь имена. Имена тех, к кому я заранее чувствовал отвращение, не будучи в силах понять: за что они так ненавидели свою же страну и почему плели интриги и заговоры?

Полицейский автобус остановился на плацу. Первыми из него выскочили конвойные. Один из них передал лагерфюреру Конраду Дильсу папку со списками. Тот быстро пробежался по ним глазами, кивнул и передал Готлибу. Из автобуса полезли арестованные, они затравленно осматривались по сторонам, прижимая к себе мешки с личными вещами. Мы же прижимали к себе оружие.

Готлиб начал громко зачитывать фамилии. Сверившись со списком, он приказал:

– По пять стройся, вперед!

Мы уже знали свои места. Франц и я встали перед колонной арестантов. Следом за ними выстроились остальные охранники. Сжавшись, заключенные смиренно маршировали за нами. Все происходило в полном молчании.

– Заходи! Пошевеливайся! – понукал Готлиб, уже стоя возле дверей сортировочной.

Внутри они сбились, словно стадо баранов, покорно ожидая дальнейших приказаний.

– Раздеться, быстро. Вывернуть свои мешки.

Они разделись, аккуратно сложив перед собой одежду. Оставшись совершенно голыми, они прикрылись руками и вновь уставились на нас, ожидая своей дальнейшей участи. По знаку Готлиба мы начали ворошить их вещи. Нам нужно было найти и отобрать ножи, вилки, булавки, ключи – любые принадлежности,