Стихи и эссе - Уистан Оден

КУДА?[253]

Что путешествие скажет тому, кто стоит у бортапод несчастливой звездой и глядитна залив, где горы,плавно качаясь на волнах,уходят все дальше, дальшев море, где даже чайки не держат слова?

Нынче, оставшись один на одинс собою, странникв этих касаниях ветра, во всплесках моряищет приметы того, что отыщетсянаконец то место,где хорошо. Вспоминает из детствапещеры, овраги, камни.

Но ничего не находит, не открывает.Возвращаться не с чем.Путешествие в мертвую точкубыло смертельной ошибкой.Здесь, на мертвом острове, ждал,что боль в сердце утихнет.Подхватил лихорадку. Оказался слабее,чем раньше думал.

Но временами, наблюдая, как в моремелькают дельфины,в прятки играя, или растетна горизонте незнакомый островточкой опоры зрачку, он с надеждой веритв те времена и места, где был счастлив.В то, что

боль и тревога проходят и ведут дорогина перекресток сердец, рассекая море, ибосердце изменчиво, но остаетсяв конечном счетепрежним повсюду. Как правда и ложь,что друг с другом схожи.

ВОЛЬТЕР В ФЕРНЕ[254]

Теперь он был счастлив. Оглянувшисьчерез плечо на крик,Часовые чужбины его провожали взглядом.На стропилах лечебницыплотник снимал картуз. С ним рядомНе в ногу шел кто-то, все времятвердил о том,Что саженцы принялись.Сквозь горизонт с трудомПоднимались Альпы. В то лето он был велик.

Там, в Париже, враги продолжали шептать,Что старик, мол, сдает. Высоко под крышейСлепая ждет смерти, как ждут письма.

Он напишет: жизнь — лучшее.Но так ли? Ну да, борьбаС бесчестьем и ложью. Бывает личто-нибудь выше?Работать на ниве, возделывать, открывать?

Льстецы, шпионы, болтуны —в конце концов он былУмней их всех. С ним —только позови — пошли бы детиВ любой поход. Как дети, был лукавИ простодушен. Робок, попадая в сетиСофистики; из жалости в рукавМог спрятать истину. Умел смирять свой пыл.

Он ждал победы как никто. Как Д'АламберЕе не ждал. Был враг — Паскаль.Все остальное — мелочь.Мышиная возня. Хор дохлых крыс.Но что с того,Когда берешь в расчет себя лишь одного?Дидро был стар. Он сделал свое дело.Руссо? Руссо болтун, пускает пузыри,и не в пример

Ему — как ангел на часах —он не посмелЗаснуть, когда в Европе — буря.Знал: не многоОсталось жить. Он торопился,ибо всюдуКазнят и жгут и жизнь бьюткак посуду.Надежда — на стихи. И он писал,и строгоНад головою звездный хорбеззвучно пел.

MUSEE DES BEAUX-ARTS[255]

А что до страданий, так в том они знали толк,Эти Старые Мастера — как бывает,когда голос и тот умолк,А у соседей едят, в окна смотрят,печально бродят;Иными словами, кроме волхвови младенца, есть кто-то вродеТех мальчишек, что пруд на коньках строгаютУ опушки. Но Мастера — эти не забывают,Что страданиям — быть, что у них черед Посещать деревни и города,реки переходить вброд,Что собакам вести их собачью жизнь и чтоДаже лошадь тирана может забыть про то.

Взять "Икара" Брейгеля:отвернувшись в последний миг,Никто ничего не увидел. Не слышал крикДаже старый пахарь. Ни плеск воды,И не было в том для него никакой беды,Ибо солнце, как прежде, сверкало —на пятках того, кто шелВ зелень моря вниз головой.А с корабля, где мол,Замечали: как странно, мальчик упал с небес,Но корабль уплывал все дальшеи учил обходиться без.

ПАМЯТИ УИЛЬЯМА БАТЛЕРА ЙЕЙТСА (умершего в январе 1939 года)[256]

1

Он умер в глухую стужу:Замерзли реки, опустели вокзалы, аэропорты,Снег завалил городские статуи,И гаснущий день, глотая ртуть, задыхалсяОт метеосводок, твердивших одно и то же:В день его смерти ожидается ветер и стужа.

Где-то, вдали от его недуга,В лесах по-прежнему рыскали волкиИ сельский ручей не знал парапета:Смерть поэта, почти как шепот,Трудно расслышать в его силлабах.

В этот день его звезда стояла в зенитеНа полдень его самого. МедсестрыНе заметили бунта в провинциях тела,Площади разума быстро пустели,И тишина опускалась в его предместья.Так постепенноИсточники чувств пересыхали:Он воплощался в своих потомках.

Как снег, рассеянный над городами,Он теряется в незнакомых ему впечатленьях,Чтобы найти свое счастье в далеких чащахМира иного и быть судимымПо иным законам, чужим, как совестьЧужих людей. И вот с порогаЕго кончины слова спешилиНайти живущих — и его покидали.

И когда завтра, в шуме и гамеРевущих маклеров на лондонской бирже,Среди убогих, почти привыкшихК собственной бедности, мы, как в клеткеСвоей свободы, — несколько тысяч, —Вспомним тот день и метеосводки,Твердившие — в день его смертиОжидается ветер и стужа.

2

Ты был таким же несмышленым, как и мы.Твой дар переживет богатых дам, их речи,Распад материи, разлад в стихах. Твой дарПереживет себя. В Ирландии погодаПочти не изменилась. И умаТам в общем не прибавилось. Ты знаешь:Поэзия живет в стихах — и только;Она ничто не изменяет, и теченьеЕе ведет на юг: вдоль поселенийИз наших одиночеств и сумятицТех городов, где ждем (и умираем)Ее пришествия. Она же — остаетсяПрозрачным словом, вложенным в устаСамой себя. Ты это тоже знаешь.

3

Отворяй, погост, врата!Вильям Йейтс идет сюда.Все поэмы — позади,Засыпай землей, клади

С горкой, чтобы Божий гласНе будил его. Для насМир спустил своих собакЗлобных наций в Божий мрак.

В каждом взоре до краевПоражение боевЗа мыслительный процесс,Горечь моря, снежный бес.

Так ступай, поэт. На днеВ полуночной тишинеГолос твой дойдет до насИ волшебный твой рассказ.

На отточенных стихахЧеловечество как прах;Пой несчастия судьбыЧеловеческой толпы.

Сердце — лучший проводник:Бьет души твоей родникНа сердечном пустыреИ людей ведет к хвале.

Февраль 1939

ПИСЬМО ЛОРДУ БАЙРОНУ[257] [258]

Простите, лорд, мне вольный тон, какойЯ выбрал для письма. Надеюсь, выОцените мой труд, как таковой:Как автор — автора. Поклонников, увы,Послания к поэтам не новы,Могу представить, как осточертелиИ вам, и Гарри Куперу, и Рэли

Открытки типа: "Сэр! Люблю стихи,Но "Чайльд Гарольд", по-моему, тоска"."Дочь пишет прозой много чепухи".Попытки взять взаймы до четверга,Намеки на любовь и на рогаИ то, что отбивает всю охоту:В конце письма приложенное фото.

А рукописи? Каждый Божий день.Я думаю, что Поп был просто генийИ что теперь его немая теньДовольна массой новых достиженийНа уровне межличностных сношений:Железные дороги, телеграммы,О чем твердят рекламные программы.

Со времени Реформы англичанВам в церковь не загнать. Который годДля исповедей каждый протестантИспользует почтовый самолет.Писатель, приготовив бутерброд,За завтраком их должен съесть. ЗанеИх выставит в уборной на стене.

Допустим, я пишу, чтоб поболтатьО ваших и моих стихах. Но естьДругой резон: чего уж там скрывать —Я только в двадцать девять смог прочестьПоэму "Дон Жуан". Вот это вещь!Я плыл в Рейкьявик и читал, читал,Когда морской болезнью не страдал.

Теперь так далеко мой дом и те —Неважно, кто — вокруг сплошной бедлам:Чужой язык подобен немотеИ я, как пес, читаю по глазам.Я мало приспособлен к языкам —Живу, как лингвистический затворник,И хоть бы кто принес мне разговорник.

Мысль вам писать ко мне пришла с утра(Люблю деталь и прочий мелкий вздор).Автобус шел на всех парах. ВчераМы были в Матрадауре. С тех порМне слезы сокращали кругозор —Я, кажется, простыл в Акуриери:Обед опаздывал и дуло из-под двери.

Проф Хаусмэн в столичных "Новостях"Был первым, кто сказал: недомоганья —Простуда, кашель, ломота в костях —Способствуют процессу созиданья.(А впрочем, климат — это ерунда) —Я сделаю еще одно признанье:Любовный стих рождается из всхлипаНе чаще, чем из кашля или гриппа.

Но в этом убедительного мало:Писать — пиши; какого черта вам?Начну, как полагается, с начала.Я складывал в дорогу чемодан:Носки, китайский чай и прочий хлам,И спрашивал себя, что мне читатьВ Исландии, куда мне путь держать.

Я не читаю Джефри на закате,В курилке не листаю эпиграмм.Как Троллопа читать в уездном граде?А Мэри Стоупс — в утробе? По стихамЯ вижу, вы со мной согласны т а м.Скажите, и на небе грамотеиЧитают лишь фашистские хореи?

Я слышал непроверенные слухи,Что с юмором в Исландии беда,Что местность там холмистая, и сухиБывают дни, и климат хоть кудаКороче, я вас взял с собой без визыЗа легкость и тепло. За civilise[107].

Но есть в моем узле еще одна.Признаюсь, я чуть было не отправилПисьма Джейн Остен. Но решил — онаВернет конверт, не прочитав письма,И мысль об этом вовремя оставил.Зачем мне унижение в наследство?Достаточно Масгрейва или Йейтса.

Потом — она прозаик. Я не знаю,Согласны вы со мной на этот счет,Но проза как искусство, я считаю,Поэзии дает очко вперед.Прозаики в наш век наперечет —Талант и сила воли вместе редки,Как гром зимой и попугай без клетки.

Рассмотрим стихотворца наших дней:Ленивый, неразборчивый, угрюмый, —Он мало чем походит на людей.Его суждения о них порой бездумны,Моральные понятия безумны,И, как бы ни были прекрасны обобщенья, —И те — плоды его воображенья.

Вы умерли. Кругом была зима,Когда четыре русских великанаВ России доводили до умаВеликий жанр семейного романа.Жаль Остен, что ушла от нас так рано.Теперь роман — знак правых убежденийИ прочих нездоровых отклонений.

Не то чтобы она была надменной,Покуда тень с характером, то ейИ в бытность тенью кажется отменнойСпособность ваша встряхивать людей.А впрочем, это вздор. Скажите ейЧто здесь, внизу, она неповторимаИ верными потомками любима.

Она всегда умела удивлять.Джойс рядом с ней — невинен, как овца.Мне страшно надоело наблюдать,Как средний класс от первого лицаТвердит о пользе медного сырца,Решив лишь после трезвых размышленийПроблему социальных отношений.

Итак, я выбрал вас. Мой пятисложникВозможно, ждет чудовищный провал.Возможно, я все сделал как сапожник,Но, видит Бог, я славы не искал,А счастье, как Б. Шоу отмечал,Есть погружение. Вот что спасает этуЭпистолу покойному поэту.

Любые сумасбродные посланьяВыходят с приложением. В моемКонверте вы найдете расписанья,Рисунки, схемы, вырезки, альбомС любительскими карточками в немИ прочие подробности пейзажа,Сведенные по принципу коллажа.

Теперь о форме. Я хочу свободноБолтать, о чем придется, всякий вздор;О женщинах, о том, что нынче модно,О рифмах, о самом себе. Курорт,Где ныне моя Муза пьет кагор,Все больше к пустословию склоняет,Покуда злоба дня не отвлекает.

Октава, как вы знаете, отличныйКаркас для комплиментов, но увыОктава для меня — вопрос трагичный.Рассмотрим семистрочник. С той поры,Как Джефри Чосер помер, для игрыОн не пригоден. Что ж, я буду первым,Как кванты церкви, действовать на нервы.

Строфа попроще в наши дни не в моде.Все, кроме Милна, хором, в унисонЕе, бедняжку, держат за demode[108],Что, в общем, странно. Где же здесь резонУстроить для нее такой загон,Что после сказок Беллока и мессыЕй место на страницах желтой прессы.

"Трудов и дней прекрасен древний культ".Желание быть первым на ПарнасеПодходит больше для Quincunque Vult[109],Как лишний пропуск в рай, когда в запасеОн есть. Да будет ныне в общей массеЗакон Gerettet, не Gerichtet[110] и т. д.А впрочем, что писать о ерунде.

В конце концов Парнас стоит не толькоДля профи-скалолазов, как ваш брат.Там пригороды есть, там есть не столькоВершина, сколько парк. Я буду радЖить вместе с Бредфордом. Ходить на водопад.Пасти своих овец, где пас их Дайер,И пить свой чай, как это делал Прайер.

Издатель для поэта — лучший друг.Богатый дядя самых честных правил(Надеешься на это, если вдруг).Меня издатель любит, ибо сплавилВ такую даль. И денег мне оставил.Короче, я ни разу, милый сэр,Не слышал, как ворчат на Рассел-сквер.

Тогда я был вне всяких подозрений.Теперь, боюсь, терпению конец.В моем письме так много отвлеченийОт темы, что ни жанр, ни истецНе выдержат (рифмую — "молодец").Издатель мне предъявит счет по правуБанкрота, чей кредит пропал во славу

Моих причуд. Итак, мой шанс ничтожен:Попробуй столько строчек одолей!Увы, я не Д. Лоуренс, кто может,Вернувшись, сдать свой текст за пару дней.Я даже не Эрнест Хемингуэй —Я не люблю спортивных начинанийВ поэзии. И мелочных изданий.

Но здесь, в моем письме, — дверной косяк.Покорнейше прошу у всех прощенья:У "Фабера", когда мой текст — пустяк.У критиков — за переутомленьеОт чтения дурного сочиненья.И, наконец, у публики, когдаПопала не туда ее нога.

"Здесь ветрено и сыро. Припасу"[111]