Стихи и эссе - Уистан Оден

"Как полагается, тайное, наконец, стало явным. "[241]

Как полагается, тайное, наконец, стало явным.Так секрет, вызревая, внезапно становится главнымпредметом беседы с другом за чашкой чая, зачиномсплетни: "в тихом омуте" или "нет следствия без причины".

Привидение в поле, утонувший в бассейне парень,она, танцующая в кабаре, он, выпивающий в баре,приступ мигрени, усталость, выражение скуки, вздохсуть одна сторона медали из двух, трех, четырех

и т. д. Голос девушки в церковном хоре,запах сирени и бузины, гравюры в холле,рукопожатие, поцелуй, кашель, игра в крокетзаключают в себе загадку, до срока таят секрет.

Апрель 1936

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ[242]

За что он стоял — так это за совершенство (в своем роде).Им введенный стиль: простота — залог успеха.Хорошо разбираясь в людской породе,Он беспокоился преимущественно об армейских частях.Когда он смеялся, государственные мужи лопались от смеха.Когда он плакал, младенцы толпами гибли на площадях.

ТОТ, КТО ЛЮБИТ БОЛЬШЕ[243]

Звезды на небе видали меня в гробу.Что ж, не посетую, не прокляну судьбу.Эта беда не беда, мой друг, поверь,Коль равнодушны к тебе человек и зверь.

Только представь себе: страстью вспыхнет звезда,Ты же вдруг не сможешь ответить "да"…Нет уж, если поровну любить нельзя,Тем, кто любит больше, пусть буду я.

Вечный поклонник (мне по плечу эта роль)Звезд, для которых я — место пустое, ноль,Снова и снова взгляд устремляя вверх,Нет, не скажу, что одна мне милее всех.

Если же все звезды погасит смерть,Я научусь в пустое небо смотреть.Тьмы всеохватной я полюблю торжество.Надо привыкнуть — только-то и всего.

"О жатвах слыша, гибнущих в долинах,"[244]

О жатвах слыша, гибнущих в долинах,Нагие видя в устье улиц горы,За поворотом упираясь в воду,Прознав про смерть отплывших к островам,Мы зодчих чтим голодных городов,Чья честь — овеществленье нашей скорби.

Которой не узнать себя в их скорби,Приведшей их, затравленных, к долинам;Провидя шум премудрых городов,Коней осаживали, взмыв на горы,Поля, как шхуны пленным с островов,Зеленый призрак возлюбившим воду.

У рек селились, и ночами водыПод окнами им умеряли скорби;Им грезились в постелях острова,Где танцы ежедневные в долинах,Где круглый год в цветущих кронах горы,Где страсть нежна вдали от городов.

Но вновь рассвет над ними в городах,Не встало диво, разверзая воды,И золотом не оскудели горы,И голод — главная причина скорби;Вот только сельским простакам в долинахПаломники твердят про острова:

"Нас боги навещают с островов,В красе и славе ходят в городах;Оставьте ваши нищие долиныИ с ними — в путь по изумрудным водам;Там, подле них, забудьте ваши скорби,Тень, что на вашу жизнь бросают горы".

Так много их ушло на гибель в горы,Карабкаясь взглянуть на острова;Так много пуганых под игом скорбиОстепенилось в грустных городах;Так много кануло безумцев в воды,Так много бедных навсегда в долинах.

Что им развеет скорби? Эти водыВзойдя, озеленят долины, горы,Где в городах не сниться островам.

Пусть телефон молчит, стоят часы.[245]

Пусть телефон молчит, стоят часы,И в тишине глодают кости псы.Пусть вносят гроб под барабанный бой,И входят в дом скорбящие толпой.

Пускай аэроплан, зудя как зуммер,Кругами пишет в небесах: "Он умер".На шеях голубиных черный шелк,И в черных крагах полицейский полк.

Он был мой север, юг, восток и запад,Мой труд и мой досуг, мой дом, мой замок,Мой светлый вечер, мой вечерний свет.Казался вечным. Оказался — нет.

Теперь все звезды можете гасить,Луну и солнце с неба уносить,И вылить океан, и срезать лес:Театр закрыт. В нем больше нет чудес. [246]

Часы останови, забудь про телефон[247]

Часы останови, забудь про телефонИ бобику дай кость, чтобы не тявкал он.Накрой чехлом рояль; под барабана дробьИ всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,Начертит в небесах "Он мертв" над головой,И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,Регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,Слова и их мотив, местоимений сплав.Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотриВверх. Упакуй луну и солнце разбери,Слей в чашку океан, лес чисто подмети.Отныне ничего в них больше не найти.

[248]

Обычно чем качественнее стихотворный перевод, тем его невозможнее читать.

Качественный перевод это игра такая — при сходном размере и рифмовке как можно больше слов должно иметь по словарю то же самое значение. С написанием стихов это имеет крайне мало общего. Качественные переводы читают почти исключительно писатели качественных переводов.

Лермонтов переводил хуже некуда с точки зрения соответствия тексту и тп. — он писал свое. И Пастернак — свое. Бродский тоже свое пишет. И пишет хорошо.

А Вы с какой стороны этого диалога?

"Поэзия последствий не имеет…"?

"Поэзия последствий не имеет…"?Стихи прочтя, никто не станет лучше?Она в бесплодном поле семя сеет?И никого и ничему не учит? —

Но отчего губам читать приятно?Но отчего ушам приятно слушать?Слова, звучащие интимно и приватно,Необъяснимо западают в душу.

О чем они молчат и что пророчат?И отчего в душе тревоги запах?И глаз никак не оторвать от строчек,И слез никак не удержать внезапных.

И, кажется, бег время ускоряет,И свежестью необъяснимой веет…Но кто-то, заблуждаясь, повторяет:"Поэзия последствий не имеет…"

НА СМЕРТЬ ЗИГМУНДА ФРЕЙДА [249]

Когда столько людей ждет траурных процессий,когда горе стало общественным достоянием, и хрупкостьнашей совести и мукипредстала на суд всей эпохи,

о ком говорить нам? Ведь каждый день среди насумирают они, те, кто просто творили добро,понимая, что этим так беден наш мир, но надеясьжизнью своей хоть немного улучшить его.

Вот и доктор, даже в свои восемьдесят, не переставалдумать о нашей жизни, от чьего непокорного буйстванабирающее силу юное будущееугрозой и лестью требует послушания.

Но даже в этом ему было отказано: последний взгляд егозапечатлел картину, схожую для всех нас:что-то вроде столпившихся родственников,озадаченных и ревнующих к нашей агонии.

Ведь до самого конца вокруг негобыли те, кого он изучал — фауна ночи,и тени, еще ждавшие, чтобы войтив светлый круг его сознания,

отвернулись, полные разочарований, когда онбыл оторван от высоких будней своих,чтобы спуститься на землю в Лондоне —незаменимый еврей, умерший в изгнании.

Только Ненависть торжествовала, надеясь хотя бысейчас увеличить его практику, и еготусклая клиентура думала лечиться, убиваяи посыпая сад пеплом.

Они все еще дышат, но в мире, который онизменил, оглядываясь на прошлое без ложных сожалений;все, что он сделал, было воспоминаниестарика и честность ребенка.

Он не был талантлив, нет; он просто велелнесчастному Настоящему повторять наизусть Прошлое,как урок поэзии, до тех пор покаоно не споткнулось в том месте, где

вечность назад было выдвинуто обвинение;и вдруг пришло знание о том, кто осудил его,о том, как богата была жизнь и как глупа;и оно простило жизнь и наполнилось смирением,

способностью приблизиться к Будущему как друг,без шелухи сожалений, беззастывшей маски высокой нравственности —закомплексованности чрезмерно фамильярных движений.

Не удивительно, что древние культуры тщеславияв его анализе противоречий предвиделипадение королей, крахих изощренных иллюзий:

если бы ему удалось, общественная жизньстала б невозможна, монолитгосударства — разрушен, и толпызлопыхателей канули б в небытие.

Конечно, они взывали к Богу, но он спускался своим путемв толпе потерянных людей, вроде Данта, вниз,в вонючую яму, где калекивлачили жалкое существование отверженных.

Он показал нам, что зло — не порок, требующий наказания,но наше всеразрушающее неверие,наше бесчестное состояние отрицания,неуемное стремление к насилию.

И если какие-то оттенки властного тонаи отцовской строгости, которым он сам не доверял,еще втирались в его высказывания и облик,это была лишь защитная окраска

того, кто слишком долго жил среди врагов;и если, зачастую, он был неправ, а иногда абсурден,для нас он уже не человек,но полноправное общественное мнение,

следуя которому, мы создаем наши жизни:подобно погоде, он может только способствовать или мешать,гордец продолжает гордиться, но этостановится все трудней, тиран

пытается терпеть его, но не проявляет особой симпатии, —он незаметно окружает все наши привычкии развивает до того, чтобы каждыйпоникший — в самом забытом, покинутом графстве —

почувствовал возрождение, и, ободриввсех — до ребенка, несчатного в своем маленькоммирке, в некоем домашнем "уюте", исключающим свободу,в улье, чей мед — забота и страх, —

дает им успокоение и указывает путь к избавлению,в то время как затерянные в траве нашего невниманиядавно забытые вещи, обнаруженныелучом его неотталкивающего света,

возвращаются к нам, чтобы вновь обрести свою ценность:игры, которые мы забросили, посчитав недостойными нас, выросших,несолидные звуки, над которыми мы уже не решались смеяться,рожи, которые мы строили, когда нас никто не видел.

Но он хотел от нас большего. Быть свободным —зачастую быть одиноким. Он мечтал соединитьразбитые нашим благим чувством справедливостинеравные части: восстановить

волю и разум больших,поскольку меньшие, обладая, могли лишьиспользовать их в скучных спорах, — и вернутьсыну богатство ощущений матери.

Но больше всего он хотел бы, чтобы мывспомнили очарование ночи,не только из-за изумления,охватывающего нас, но и

от того, что ей необходима наша любовь.Полными грусти глазами ее прелестные существабезмолвно взирают и молят нас позвать за собой:они изгнанники, ищущие будущее,

заложенное в нашей энергии. Они бы тоже гордились,если б им позволили служить просвещению, как он служил,даже снести наш плач "Иуды", как сносил он,и как должен сносить каждый, служащий ему.

Один разумный голос смолк. Над его могилойсемья Порыва оплакивает нежно любимого:печален Эрос, создатель городов,и безутешна своевольная Афродита.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН [250]