За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

стороной. Решила не знать, не мучить себя, гнать дурные мысли… Незнание придавало ей силы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье.

И Леночка тоже постепенно привыкла. Потому что сын ее был если не счастлив, то, по крайней мере, благополучен, а ненавистная, раздражающая Наталья вела себя смирно, пряталась в своей половине комнаты и на глаза старалась не попадаться. Это был еще не мир, но уже и не война. Скорее холодное, напряженное, выжидательное перемирие.

Мусечка

Вскоре случилось страшное. Одним прекрасным весенним утром, когда на деревьях начали пробиваться первые почки, Мусечка, как всегда, уселась возле своего любимого окна на кухне. За окном ничего интересного не происходило. Старое гнездо снова встречало новых жильцов. На этот раз его облюбовали скворцы. Заботливые родители, как и полагается приличным квартиросъемщикам, привели его в порядок, подлатали, и получилось вполне пригодное жилище. Мамаша-скворчиха с важным видом уселась высиживать птенцов. Вдруг появившийся папаша на мгновение отвлек ее внимание, она приподнялась… И тут внезапно подлетела ворона. С карканьем и каким-то торжествующим криком она ринулась к гнезду, выцепила яйцо и тут же взмыла к небесам, утаскивая его в лапах. Опешившие скворцы тревожно заверещали, но было уже поздно.

Мусечка всплеснула руками, увидев это безобразие, и испустила беспомощный стон. После этого, в последний раз взглянув в свое любимое окно, умерла.

В день похорон пошел дождь – ужасный, тоскливый, печальный дождь, который превратил и без того неважнецкие дороги в слякотное грязное болото. Пришедших проводить Мусечку в последний путь было немного – в основном соседи да несколько человек с работы Леночки. Появились какие-то люди, знакомые Леонида, о существовании которых раньше только смутно догадывались. Толстая усатая соседка Гульнара суетилась вокруг заледеневшей Леночки, от которой не было никакого толка, и, в конце концов плюнув, принялась за организацию похорон. Леонид тоже активно включился в процесс: привез оркестр, выбил прекрасное место на кладбище – недалеко от дороги, под старым карагачем, чтобы было легко найти, организовал шикарный стол для поминок.

– Не надо, – простонала Леночка, с трудом выдавливая из себя слова. – У евреев так не принято.

– У каких евреев, мама? – строго спросил Ленечка. – Брось ты эти глупости, пожалуйста. Чтоб я больше об этом не слышал.

И Леночка понуро опустила голову.

Для Леонида смерть Мусечки стала тяжелым потрясением. Даже сам не думал, что он, взрослый мужчина, без пяти минут отец, будет так страдать из-за смерти старухи! Но бабушку он любил – может быть, даже больше, чем мать, которая была колючей, ворчливой, вечно недовольной. Бабушка в его воспоминаниях навсегда осталась мягкой, пахучей, вкусной, как только что вынутая из духовки ватрушка. К ней можно было прижаться, уткнувшись носом в ее подмышку, можно было поцеловать ее дряблую, обвисшую, но от того не менее любимую щеку, взять ее шершавую руку и долго-долго сидеть молча, потому что с ней можно было ни о чем не говорить. Бабушка понимала все без слов. Рядом с ней он чувствовал себя маленьким Ленечкой, которого любят просто так, ни за что, потому что он есть. Такой безусловной любви он не испытывал ни от кого, даже от матери – неприветливой, раздражительной, колючей…

Мысль о том, что теперь придется уложить бабушку в гроб и закопать в землю, была невыносимой. Поэтому он сделал то, что привык делать всегда, когда реальность становилась слишком суровой: он начал играть. Когда-то – ему было лет пять, не больше, – он решил поиграть в похороны. Нашел во дворе мертвого жука, пустую коробку от спичек, раздобыл пару сухих цветочков… К ритуалу подошел со всей серьезностью: выкопал ямку, торжественно вложил в нее гроб, закопал, пробормотал какие-то важные слова, украсил могилу подручными средствами. И так прочувствовал боль утраты, что по-настоящему разрыдался. Домой вернулся в слезах, и бедная Мусечка долго не могла добиться, в чем же причина этого горя. А для него похороны мертвого жука были самым настоящим горем, и он искренне переживал потерю. Мир фантазий всегда спасал его, особенно сейчас, когда он оказался наедине с настоящим миром, равнодушным и мрачным.

И сейчас он тоже решил играть роль серьезного, взрослого, занятого делом мужчины, для которого смерть престарелой родственницы – не более чем эпизод в его наполненной событиями жизни. Он настолько вжился в этот образ, что даже сам поверил.

Пока Леонид был занят организационными вопросами, а Гульнара поминально-столовыми, Леночка сидела без движения на мамином стуле, уставившись невидящим взглядом через окно в тот унылый пейзаж, который Мусечка уже никогда не увидит.

Раньше она гнала от себя мысли о том, что будет с ней, когда матери не станет. Это было невыносимо, хотя Мусечка в последние годы была уже совсем не та, что раньше, и даже часто раздражала Леночку своими замечаниями невпопад, своим глупым птичьим взглядом, своим дряхлым хрупким телом, почти потерявшим рабочую форму. И все же Леночка впервые поняла, что с этого момента она стала сиротой. Всю свою жизнь, за исключением нескольких лет ее злосчастного детства, провела она рядом с матерью, а теперь осталась одна.

Дождь за окном все усиливался. Какие-то чужие люди сновали по комнатам, грузная Наталья на сносях, с трудом волочащая свой живот, бестолково пыталась помочь и, как всегда, лишь мешала. Леонид, такой взрослый, такой красивый, сильный, умный, мужественный, вел себя как настоящий глава семейства. Кажется, и его полусестры-узбечки притащились на похороны. Зачем, спрашивается? Поглумиться над его горем? Впрочем, какая разница теперь…

* * *

Наталья должна была вот-вот родить. Это была выстраданная, вымоленная беременность. Вскоре после свадьбы случилась череда выкидышей – первый, второй, третий… Каждый