За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

Она просто ушла в другое измерение, где жили только ей известные люди, где происходили только ей понятные события. Она даже попыталась несколько раз посвятить Леночку в актуальные события из их жизни, но та так странно посмотрела на мать, так широко раскрыла глаза, так резко задержала дыхание, что Мусечка поняла – лучше ей ничего не рассказывать про эти подробности. С тех пор она разговаривала только с радиоприемником, или с чайником, или с другими полезными вещами на кухне. Нельзя сказать, что с ними было интересно, но совершенно точно намного спокойнее и безопаснее, чем с людьми.

Леночка возвращалась домой чуть раньше Натальи и тут же принималась за готовку, стирку, уборку или просто чтение газет. Первым делом ей нужно было накормить маму. Кушала она с аппетитом, но до обидного мало. Любила пить чай с вареньем, в нем же размягчала сушки и печенье. Это было немного противно, но Леночка молчала.

Наталья сидела в своем закутке за ширмой и прислушивалась к тому, что происходило на кухне.

– Начинаем нашу воскресную радиопередачу «С добрым утром»! – сообщал бодрый голос. – С добрым утром, с добрым утром и хорошим днем!

Грохот радио сменялся громыханием кастрюль и сковородок. К этому концерту подключались короткие переругивания дочери с матерью, резкие всплески воды в кране, которая текла как-то избирательно, то поражая горячим напором, то резко сокращая жаркий фонтан до скудной струи. Но даже сквозь эту какофонию Наталья слышала, как женщины обсуждают «эту» и «как ее там» – то есть ее самое, законную супругу их ненаглядного Ленечки! Наталья робко заглядывала в кухню, даже предлагала посильную помощь, но наталкивалась лишь на холодное презрение, на стену отторжения и неприятия и быстро поняла, что в это царство мамочек ей нет хода.

В начале своей супружеской жизни, пока Наталья еще психологически не окрепла и нравственно не пала, она жила затворнически, нелюдимо, потому что всего боялась. Боялась попасть в неприятную историю, ошибиться, простудиться, наступить прохожему на ногу, наткнуться на страшное… Жалела себя. Даже в разговорах со знакомыми, спрашивая из вежливости о делах, она замирала в ожидании: больше всего боялась, что ей сообщат о бедах, болезнях, или, не дай бог, смерти и она расстроится. Это совершенно не входило в ее планы. Даже гостей Наталья не любила – они, хоть и ненадолго, нарушали привычный ход ее жизни. Ощущение надежности и ясности происходящего давало ей комфорт и уверенность в том, что она живет правильно.

Но приспособиться к новой жизни все никак не получалось. Тоска усугублялась оттого, что в их комнате не нашлось места ни для одной ее вещи. Леонид был противником ненужной мишуры и прелестных дурацких мелочей, которые она так любила, а их тесная квартира была полностью обустроена, заставлена дряхленькой мебелью, наполнена старческим и отвратительно неживым запахом. Казалось, будто здесь витали воспоминания о другой, чужой жизни, а она превращалась в мумию, гниющую в склепе. Вечная полутьма в крохотной полукомнатке, низкие потолки, давящее узкое пространство, глубокие зеркала, ветхие книги, выцветший вонючий ковер на стене… Все это душило ее.

Однажды она случайно нашла вырезку из газеты (Леночка трепетно следила за всеми публикациями и тщательно собирала их в специальную папку), где сообщалось о первом выступлении Леонида на большой профессиональной сцене. Его хвалили, называли восходящей звездой и пророчили ему большое будущее. Ей стало приятно, она испытала чувство гордости и восхищения своим мужем, о чем она не преминула сообщить ему вечером в интимной обстановке.

На следующий день она обнаружила потертую черно-белую карточку, где коротко стриженный маленький Ленечка, сердито глядя исподлобья, стоит рядом с матерью. Фотография привела Наталью в восторг, она даже решила, что если у них родится сын, то обязательно сделает такую же, чтобы сравнить два поколения семьи. Она полночи не спала, обдумывая свой блестящий план.

Потом начали появляться неожиданные послания из прошлого мужа: то изящная заколка (Наталья не носила длинных волос), то карандашный набросок женского портрета, то чей-то неосторожно забытый чулок… Эти находки сначала удивляли, потом раздражали и мучили, а после и вовсе начали сводить с ума.

Она боялась узнать что-то, что могло напомнить о прежних романах Леонида. Заглядывала в углы и боялась найти в них призраки прошедшей любви. Боялась – и заглядывала, ненавидела себя и, как ищейка, рыскала, рыскала, пытаясь обнаружить измену и побольнее уколоть себя. И каждый раз находила новые сувениры из прошлой жизни. Ревность доводила до безумия, но в то же время ее обуревал сумасшедший страх, когда она представляла себе, как найдет что-то еще, что-то очень важное. Она ждала этих призраков из прошлого и боялась их одновременно. Боялась и искала.

И однажды нашла.

Кроме аккуратных альбомов, куда педантичная Леночка вклеивала фотографии сына, вырезки из газет, театральные афиши и даже билеты на спектакли с его участием, Наталья нашла конверт, где были свалены вперемешку фотокарточки разных лет. На них Леонид был запечатлен вместе с женщинами. Наталья, конечно, знала о его многочисленных романах, о его репутации разрушителя дамских судеб. Но сердце больно сжалось, глядя на его довольное, добродушное лицо, на его липкую, похотливую улыбку. Женщины рядом с ним были красивыми, знаменитыми, модно одетыми. Наталья не могла не понимать, что она со своими кудряшками, как у блохастой собачки, выглядела так, как ей и полагается – самозванкой, занявшей не свое место. На одной из фотографий она увидела женщину – привлекательную, с черными глазами, в этой самой комнате, в непристойной позе. Она улыбалась в камеру, призывая фотографа, которым, несомненно, был сам Леонид, своим крепким, ладным телом; сквозь полуоткрытые губы виднелись белые острые зубки… Незнакомка явно чувствовала себя свободно и привычно в этой комнате, в этом доме, где Наталья теперь хозяйка. Она явно бывала здесь, и не раз…

На других снимках Наталья снова увидела ее, и еще, и еще.

Отложив эти ужасные фотографии, она села