За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

терпеть не могла меняться с другими девушками одеждой или нехитрой косметикой; мучением было делить один сортир и душ с чужими людьми, но еще больше страданий доставляли ей просьбы «погулять», пока соседки приводили к себе кавалеров. Она чувствовала физическое отвращение, в горле вставала тошнота. Как это было мерзко и пошло! Нет, решила она, такого с ней никогда не будет.

Но даже больше, чем посторонних людей, она ненавидела бедность. Ей казалось, что бедность – это самое страшное, что может случиться, страшнее пьющего отца и бьющей матери. От бедности бывают такие несчастья, как вонючий матрас, истертая дырявая шуба, пропахшее псиной одеяло, которым приходится укрываться, потому что другого нет. А еще от бедности возникают тоска и страх, отчаяние и хандра, безнадега и черствость, равнодушие и апатия.

Поэтому наличие денег – даже не столько их количество, а осознание того, что можно не думать о копейках и купить все, что захочется, – стало для нее залогом сытой и благополучной жизни, о которой она всегда мечтала. Ощущение денег, возможность трогать их руками, щупать, мять, шуршать, даже не тратя, было необходимо. Поэтому свою скудную зарплату она никогда не расходовала до конца. Хранила в коробочке из-под конфет, бережно перебирала, пересчитывала скромную пачку, и прикосновение к деньгам давало ей ощущение уверенности. Она жила скромно, отказывая себе во всем, но пачка все росла и росла.

Наталья сама не понимала, как с ней произошла такая внезапная, такая драматическая перемена. Это поспешное замужество стало для нее не меньшим потрясением, чем для окружающих. То, что случилось, не укладывалось ни в какие схемы брачных отношений. Еще недавно она жила в общежитии, ездила на троллейбусе на работу, по вечерам отбивалась от пьяных работяг, и суровая действительность не баловала ее большими перспективами. Ее в лучшем случае ждали замужество с одним из таких подвыпивших парней – шофером, сварщиком или слесарем, комната в общежитии от завода, а если повезет – развалюха в частном секторе, грязные резиновые сапоги для прополки огорода, двое сопливых детишек и букет тощих гвоздик на Восьмое марта. Так происходило с девочками, которые делили с ней комнату в общежитии, так случилось и с ее старшей сестрой.

Когда мать слегла, Наталья, как хорошая дочь, ухаживала за ней до конца – выносила за ней судно, протирала ее старое рыхлое тело тряпочкой, смоченной в теплой воде, кормила с ложечки, меняла белье. Былое старалась не вспоминать, обиды не ворошить. Не то чтобы она простила мать за свое искореженное детство, просто научилась принимать жизнь со смиренной покорностью. А когда сестра, на правах старшей и замужней, вселилась в старую материну развалюху, Наталья и здесь не стала возмущаться и права качать, потому что внутренне была готова к такому развитию событий. Она, как робкий маленький гвоздик, молча сносила каждый новый удар молотка по шляпке. Если бы не случайно подвернувшаяся работа в театре, она бы и понятия не имела о других сценариях.

И вдруг, почти само собой, случилось то, что невозможно было представить себе даже во сне. Наталья понимала, что вытащила счастливый билет. Что, может быть, впервые судьба улыбнулась ей, удача не прошла мимо, как она делала на протяжении предыдущих двадцати лет, а наконец остановилась рядом, посмотрела долгим, внимательным взглядом, заметила ее несправедливые страдания и одарила своей милостью. Никому не удавалось окрутить такого козырного жениха, а ей удалось, причем без больших усилий. Неужели это счастье теперь ее и она будет владеть им безраздельно? Нет, поверить в это было совершенно невозможно. Но это случилось, и вот теперь она оказалась вроде бы законной супругой, хотя и хозяйкой в доме себя не чувствовала.

* * *

Первая неправильность обнаружилась уже на пятый день после начала совместной жизни: Леонид уехал. Он вообще часто уезжал – то на гастроли, то на съемки, которые затягивались иногда надолго. Бывало, уезжает на месяц. А потом еще на месяц, а потом еще на две недели. Казалось, эти недели никогда не закончатся, они тянулись и тянулись, как выпущенная из ковра нитка – витиевато, однообразно, бесконечно. Одиночество давило, как взваленный на плечи мешок, и выхода никакого не видно, и хотелось только не быть одной.

Наталья приходила с работы рано и сразу отправлялась в их с Леонидом часть комнаты. За стенкой грохотало радио, его Мусечка включала на полную мощность. Худенькая, дряхленькая, высохшая, она стремительно превращалась в старенькую девочку с пустым, лишенным смысла взглядом и крепко прижимала к себе радиоприемник, категорически отказываясь покидать насиженное место. Она почти не вставала, только изредка, если приспичило по нужде. Тогда она шаркала стертыми тапочками по полу, подметая его своей длинной, обвисшей на худых бедрах юбкой, в которую была заправлена хлопковая блузка, висящая мешком из-за высохших грудей, добредала до уборной и там задерживалась надолго. Стеснялась своего плохо функционирующего желудка, старческого кислого запаха, беззубого рта, тонких белоснежных волос, затянутых в жидкий хвостик. Никто не хочет умирать молодым, но и старость имеет свою цену, и немаленькую.

Она уже и в зеркало смотреть перестала. Сначала было страшно видеть чужое отражение. Оно никак не могло принадлежать ей! Ни эти впалые щеки, испещренные морщинами, ни седые поредевшие брови, ни выцветшие мутные глаза, ни покрытые коричневыми несмываемыми пятнами руки… Это было чужое тело, чужое, гадкое, отвратительное. И она боялась взглянуть на него. Внутри, в душе, она осталась той же хохотушкой Мусечкой с лукавым взглядом черных глаз, с кокетливо приподнятыми густыми бровями. Вся та же глупая, наивная жизнерадостность, та же любовь к жизни и людям – они никуда не делись, хотя, казалось бы, давным давно должны были испариться. Она была все той же, только никто об этом уже не знал.

Она знала то, что не знают молодые. Время не линейно. Оно течет по-разному. Иногда сжимается, как пружина, и выпрыгивает стремительно, внезапно, так, что за ним не угнаться. Иногда оно бывает цикличным. Так и ходит по спирали, повторяясь бесчисленное количество раз. Иногда тянется медленно, как прилипшая к ботинку жвачка.