За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

не такого счастья желала она ему! Свою мстительную ревность она пыталась оправдать бесчисленными недостатками невестки: слишком молода, наверняка женила его на себе насильно; слишком неотесанная и необразованная, деревенщина; слишком молчалива, неизвестно, что там у нее на уме; слишком расчетливая, наверняка планирует выгнать мать с престарелой бабушкой на улицу, а сама расположиться в огромной однокомнатной квартире! Столько темных пятен было на этой страшной женщине-оборотне, что Леночка даже иногда терялась и путалась в перечислениях всех ее мелких недостатков и даже откровенных грехов.

Правда, иногда она не могла удержаться и бесцеремонно заходила, чтобы протереть пыль, вымыть пол, почистить ковер на стене… Да просто потому, что было любопытно! К ее огромному разочарованию, все и всегда было сделано до нее и намного лучше, чем это могла бы сделать она сама. Единственное окно вымыто, и солнце, хоть и с трудом, пробивается сквозь тяжелые шторы, полы натерты воском и скользят со скрипом, носильные вещи аккуратно сложены… Почему-то эти ровные стопочки вызывали у Леночки раздражение и даже протест.

По ночам, лежа в своей келье, она слышала (или, может, чудилось?), как за стенкой постанывает новая широкая кровать, как поскрипывают половицы, как потрескивают пружины. До нее доносились звуки чужой жизни, чужой страсти, и от этого сердце сжималось от жалости к себе, и на высохших глазах ее появлялись слезы.

* * *

Наталья не была избалована. Родилась она в грязном бараке с одним сортиром на десять семей. Соседи были в основном из рабочих, но попадались и люди с образованием. По большей части это были евреи, и их привычно, почти по-доброму, называли интеллигентами вшивыми. Но те в долгу не оставались и обзывали соседей рванью и швалью. Одна соседка с поэтическим именем Исидора Михайловна работала бухгалтером на заводе, а другая, Софья Моисеевна – лаборантом в поликлинике. Они вели между собой непрерывную войну.

– Подумаешь, бухгалтер! – возмущалась Софья Моисеевна на коммунальной кухне, уперев руки в широкие бока. – Тоже мне, профессия – бумажки перебирать!

– Да уж, – отвечала Исидора Михайловна, ворочая своими кастрюлями и гремя половниками, – ваша-то профессия намного лучше – в чужом говне ковыряться!

Такие перепалки всегда заканчивались смертельной обидой, иногда доходило даже до самоуправства, когда одна из враждующих сторон нарочно оставляла включенной чужую лампочку в уборной, мол «нате-ка вам, утритесь!», а другая в отместку прятала сиденье от унитаза.

Соседи над ними смеялись, но по большей части были заняты своими заботами.

Отец Натальи много пил, часто доводил себя до белой горячки.

Однажды она проснулась ночью, почувствовав рядом с собой кислое пьяное дыхание. Открыла глаза, но крикнуть не успела: крепкая потная рука зажала ей рот. Вторая рука уже хозяйничала под одеялом, забиралась под ночную рубашку, щупала ее худое плоское тельце. Ужас сковал ее, она перестала извиваться и пытаться вырваться, она позволила этим страшным рукам делать все что им вздумается.

Так продолжалось долго, множество ночей подряд. Приближение ночи вызывало панику, внушало ужас, но выбора не было. Она знала, что рассказать о происходящем немыслимо, невозможно стыдно. И она молчала. Единственным спасением было погружение в полудрему. Она привыкла спать наполовину – отключая сознание, контролируя эмоции. Так, чтобы тело и душа не испытывали мучительного унижения и боли.

Освобождение пришло только со смертью отца, и тогда она впервые за долгое время сумела заснуть спокойно.

У нее было два платья: одно школьное, другое повседневное. К школьному полагалось два фартука: черный, простой, и белый, праздничный. К повседневному не полагалось ничего, оно было серое в ужасную желтую клетку. Его приходилось носить каждый день после школы. Запачкать или, не дай бог, порвать школьную форму было немыслимо. Мать бы за это точно прибила. А если и нет, то ей пришлось бы пропустить школу, и тогда бы все поняли, что ей нечего надеть, а это был настоящий позор. И непонятно, что в такой ситуации предпочтительнее: если мать прибьет, то быстро, а умирать от стыда придется долго и мучительно. Наталья пообещала себе, что, когда у нее появятся деньги, она купит платье. Много красивых платьев.

Впрочем, это обещание она так и не сдержала.

Мать, наверное, любила ее – скорее любила, чем нет. Но, замотанная двумя работами, замученная алкоголиком-мужем, забитая жизнью, она не умела с этой любовью обращаться. Что с ней делать, куда приложить, как преподнести – не знала.

Однажды, кажется, это было уже после смерти отца, Наталья вернулась домой из школы вечером. Стояла необычайно суровая зима. Метель заходилась в унылом свисте, снег летел в глаза и слепил, терзающий ветер валил с ног. Она страшно продрогла в своей куцей шубке, которая давно облезла и местами зияла протертыми лысыми дырами. Шубы она тоже стеснялась, как и платья, но другой не было. Наконец, увязая в снегу, она доплелась до барака. Внутри было холодно, почти так же, как снаружи. Мать еще не вернулась с работы, сестра тоже ушла. Ветер завывал, сквозь щели в окнах и входной двери залетал снег, а вместе с ним лютый холод. Разжигать печь ей было запрещено, а мать все не шла. Голова кружилась, было невыносимо холодно, потом вдруг становилось жарко, Наталья чувствовала, как теряет сознание. Электричества в доме не было, а уборная находилась во дворе. Наталья терпела. В темноте, в мерзлоте, в холодном ужасе она терпела до самого вечера. Она закуталась в одеяло, свернулась клубком, лежала в постели и терпела. В принципе, она привыкла терпеть, ей это было совсем даже не в тягость. При случае можно было воспользоваться горшком, что стоял под кроватью. Но в том-то и дело, что она так закоченела, так проголодалась и устала, что доползти до проклятого горшка всего лишь пару метров ей было невмоготу. Сил не осталось даже пошевелиться. И страшные мысли роились у нее