За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

действительно была хороша – высокая, чернобровая, с пронзительным взглядом темных глаз, она обладала не только выигрышной внешностью, но в отличие от своих ровесниц имела еще и невероятные возможности. Капроновые чулки и шитые на заказ платья, шубы из чернобурки нежнейшего иссиня-голубого, с дымкой, цвета, кожаные плащи на шелковой подкладке, французская косметика и французская же парфюмерия, итальянские сапоги и польское нижнее белье… Клара всегда была одета во все самое модное и дорогое. Выйти с ней в свет было не только престижно, но еще и невероятно эффектно. А перед возможностью эпатировать публику Леонид никак не мог устоять. Во-вторых (что плавно перетекало из «во-первых»!), она была интеллектуально развита и имела доступ к запретной литературе, а это делало ее не только желанной гостьей на неформальных тусовках местной творческой интеллигенции, но и важным проводником в мир самиздата, фарцы и блата. Это, в свою очередь, окутывало ее ореолом таинственности и всемогущества. С Кларой мечтали сблизиться многие, но она отдала предпочтение Леониду. Оно и понятно – роскошный, скандальный, знаменитый и успешный, к тому же солидный, тридцатилетний, только он был достоин внимания такой особы.

Дело шло к свадьбе. Мама с бабушкой умилялись, глядя на молодых. Ленечка расцвел и стал еще привлекательнее не только в глазах любящих родственниц, но и в жадных взорах преданных поклонниц. А Клара, казалось, стала еще желаннее и недоступнее, чем прежде. Теперь ей, дочери большого человека, предстояло явить себя в новом качестве – стать женой звезды местного значения. А это уже совсем другой статус и уровень! Все были довольны и счастливы.

Беда, как и положено, снова пришла с неожиданной стороны. Кларин папа, богатый и влиятельный, попался на какой-то сущей ерундовине, которая потянула ни много ни мало на дело о хищении госимущества, спекуляции и торговле валютой. А это, соответственно, влекло за собой самые суровые меры наказания, вплоть до высшей, с конфискацией, естественно. Знакомые были в шоке. Уж кого-кого, а если Папу тронули… Холодок пробежал по городу.

Но Папу не только тронули, но и арестовали. Пока его мучили допросами и пугали доносами, Клара с мамой спешно, по дешевке, распродавали свое добро. В конце концов Папа умер в изоляторе от сердечного приступа, а его жена и дочь впали в нищету и уныние. Ни о какой свадьбе речи быть не могло. Все погрузились в горе и траур.

На фоне этих печальных событий отношения Леонида с Кларой завершились как-то сами собой. Потеряв свой заграничный лоск, Клара оказалась вполне заурядной девицей – избалованной, капризной, неинтересной и не блистающей интеллектом. Да и внешности, как выяснилось, вполне обычной. Ничего от былого, всего лишь несколько месяцев назад потерянного великолепия не осталось.

Мама с бабушкой были убиты горем. Ведь мечты только-только начали сбываться, и мальчик, уже совсем возмужавший и вплотную подобравшийся к четвертому десятку, готов был остепениться и создать ячейку общества! Этот страшный удар чуть было окончательно не сломил несчастную Мусечку и добавил немало седых волос в рыхлый пучок на голове Леночки.

– На все в жизни нужно свое счастье, – глубокомысленно заключила Мусечка, совсем уже ослабевшая, целые дни проводившая рядом со своей радиоточкой возле широкого белого окна, за которым текла своим чередом чья-то чужая жизнь.

– Или мозги, – сухо ответила ей Леночка, как всегда, суровая и беспощадная в своих умозаключениях.

На самом деле Леночку гораздо больше волновала сейчас сама мать, чем бесконечные любовные увлечения сына. Ей было уже за семьдесят – возраст солидный, учитывая все обстоятельства ее непростой судьбы. Мусечка проводила время в зыбком состоянии между реальностью и легкой дремотой. Уходя на работу, Леночка оставляла ей готовый обед, к которому та едва притрагивалась. Вечером мыла, укладывала спать, даже читала на ночь особо важные статьи из журнала «Работница» о последних достижениях медицины и самых передовых народных рецептах. Мусечка кивала, иногда вставляла дельные замечания, но большую часть дня сидела возле окошка, наблюдая за чужой жизненной суетой. Иногда она придирчиво изучала себя в зеркале. Мусечка когда-то была красивой… Было в ней что-то от ведьмочки, какая-то чертовщинка. Сколько лет прошло с тех пор? Кто знает. Жизнь прошла. Лицо давно покрылось глубокими морщинами и одрябло, на подбородке появились подлые жесткие волоски, брови давно поседели, глаза потускнели и выцвели… Но иногда, глядя на себя в зеркало, вдруг казалось ей, что та, молодая, подмигивает откуда-то из прошлого, из глубин ее памяти, и старая Мария Иосифовна вновь превращается в ту милую, шаловливую Мусечку, у которой была вся жизнь впереди – жизнь, не предвещавшая ничего, кроме счастья, радости и смеха. У каждого есть мечты, так и не ставшие реальностью, планы, так и не исполнившиеся, надежды, так и не осуществившиеся. У бедной Мусечки их накопилось слишком много, и они мертвым грузом лежали на сердце, сжимали грудь, сгибали спину, напоминая о себе то гулкой болью, то тоскливой тяжестью. И, стараясь спастись, Мусечка все чаще уходила в то, другое измерение, где все еще было возможно, где она была молода, заливалась здоровым смехом и мечтала, мечтала…

Леночка, возвращаясь домой и обнаруживая мать, разговаривающую с зеркалом, пугалась и считала это признаком помешательства. Каждый раз, глядя на нее, худую, дряхлую, давно высохшую старуху, которая о чем-то шепчет только ей видимой собеседнице, она вздрагивала и отводила взгляд. А ведь когда-то она ей завидовала! Стыдно признаться, но она завидовала собственной матери – ее хорошей, ладно скроенной фигуре, ее длинным аристократичным пальчикам, ее морщинистому, но все-таки красивому лицу… Но пуще всего она завидовала ее внутренней силе и оптимизму. Казалось, ничто не может сломить ее бодрость духа, ее стремление находить радость в самых обыденных, даже глупых вещах, ее умение любить и прощать. И еще – забывать. Леночка всего этого была напрочь лишена.

Мусечка давно уже отошла от хозяйственных дел. Бытовые хлопоты не вызывали у нее того нетерпеливого дрожания рук, как в прежние годы, особенно после голодных лет, проведенных в лагере. В этом жарком, сытом, радушном азиатском городе ее поражало все: развалы с сухофруктами на рынках, душистые дыни, которыми торговали прямо с грузовиков,