За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

в голове: а вдруг мать исчезла? И сестра тоже пропала? А вдруг они замерзли в этой жуткой метели и она останется одна навсегда? А что будет, если она замерзнет?

Она не знала, сколько времени пролежала так, свернувшись на единственной в доме кровати, но когда наконец мать пришла, то обнаружила ее, горячую, с багровым румянцем на щеках и слипшимися от пота волосами.

Наталья спала неровным прерывистым сном. Пол в захламленной, грязной комнате был запорошен снегом. Мать быстро растопила печь, зажгла газовый рожок, и вместе с паром от таящего на полу снега по комнате разнесся острый запах мочи. Мать бросилась к Наталье, рывком стянула с нее одеяло. Куцая шубейка вместе с валенками и вся кровать, включая матрас на пружинах, были обоссаны насквозь. Наталья с трудом раскрыла глаза, попыталась разлепить ссохшиеся губы, но не успела, потому что мать брезгливо схватила ее за ворот, рывком, как вшивого котенка, сбросила на пол, и только тут Наталья поняла, что натворила. То, что она сделала, не имело никакого оправдания! Теперь им негде будет спать, не говоря уже о том, что ей нечего будет надеть. В глазах матери она не видела жалости или хотя бы понимания – только ярость, обиду и ненависть. Мать готова была растерзать ее, и Наталья ничуть не удивилась бы. Правильно, она заслужила. За такое-то и убить мало.

Как и следовало ожидать, мать схватила ремень.

– Ах ты, поганка! – заорала она, стегая ее по спине, по лицу, по голове, по рукам. – Ах ты, сучка маленькая! Паршивка! Тварюга! Ты смотри на нее! А, что наделала, засранка!

Она била ее куда придется, пока Наталья, подпрыгивая, пыталась увернуться от нее в крохотной комнатке.

– Мамочка, не бей! – пищала она. – Мамочка, прости! Мамочка, мне больно!

Но мамочка не знала пощады. Наконец, когда силы ее иссякли, она сказала совершенно серьезно:

– Убирайся вон из дому.

– Куда ж я пойду? – рыдая, спросила Наталья. Ей казалось, что мать, побушевав, вскоре успокоится. Так часто бывало.

– Убирайся вон, – повторила она ровным голосом.

– Мама… – только и успела сказать Наталья, как дверь рывком отворилась, стылый воздух моментально заполнил чуть начавшую оттаивать комнатку, и мать пинком выбросила ее на снег. Следом полетели шапка, шарф и варежки. Правда, от них толку не было, потому что в темноте она все равно не смогла их найти. Наталья поднялась и поплелась сама не зная куда. Мокрые штаны задубели и примерзли к телу. Да и шубейка ее кургузая тоже превратилась в сосульку. Она брела по запорошенной улице, и ветер больно стегал по лицу, шее, колол руки и глаза. Так она добрела до школы. Но дворник не пустил ее на порог, прогнал, грубо бранясь. Она повернула и пошла в другую сторону. Продираясь сквозь снег, она шла, пока не увидела высокое здание – целых три этажа. Там жила ее школьная подружка – Танька Никитенко. Танькина мама открыла дверь и ахнула: избитая, окоченевшая, еле ворочающая языком, изможденная, больная девочка ввалилась в коридор, даже не сумев поздороваться. И снова, в тепле, тающий снег разнес предательский запах мочи. Танькина мама засуетилась, раздела, притащила Танькины рейтузы, свитерок, сапоги даже какие-то откопала… Маловатые, конечно, но поделилась – с уговором, что Наталья их вернет при первой же оказии. Накормила ужином, который показался ей страшно вкусным – жареная картошка, маринованные огурцы, кусок сала.

– Ночевать мы тебя оставить не сможем, – сказала Танькина мама деловито. – Сейчас наши мужчины с работы придут, муж и сыновья. Мы и так тут еле помещаемся, тебе места нету.

И Наталья кивнула. Понятное дело, она ж не в обиде! Нету так нету. У Таньки два старших брата, родители, и все живут в двух тесных комнатах. Им не до нее, ясное ж дело. Она доела картошку, сказала спасибо, даже посуду вымыла за собой. Надела свою вонючую шубу – другой у Танькиной мамы не оказалось – и пошла обратно, в метель, которая стала еще злее, закручивала снег в вихрь и обрушивала прямо на голову, стараясь повалить, поглотить. Но Наталья упрямо шла – а куда деваться? Не помирать же.

Вдруг она услышала, как ее кто-то окликает. Обернулась и обмерла – сестра! Наталья бросилась к ней, падая, обняла.

– Ты меня искала? – закричала она.

– Вообще-то мама меня за сахаром отправила, – ответила она спокойно, чуть отстраняясь и морщась. – У нас сахар закончился, чай пить не с чем.

И Наталья снова понимающе кивнула. Конечно. Сахар – это важно. Особенно к чаю.

– Пойдем со мной в хлебный, может, там есть? – предложила сестра, и Наталья пошла за ней. Все-таки не одна! Может, теперь мать не выгонит обратно на улицу?

Что было дальше, она помнила урывками. Как лежала в обоссанной кровати, раздетая, и ей было страшно жарко и в то же время очень стыдно. Как сестра поила ее проклятым сладким чаем и говорила, что это лекарство. Раскалывалась голова, тело ныло, каждое движение отдавало болью. И ей казалось, что страданиям этим не будет конца, и винила в них только себя. С тех пор она ненавидела сладкое.

* * *

Постепенно Наталья научилась быть такой, какой ее хотели видеть: незаметной, непритязательной, удобной. Так было намного безопаснее и выгоднее со всех точек зрения, как ни посмотри. По крайней мере, можно сохраниться сытой, одетой, с крышей над головой, хоть и с удобствами на улице.

С тех пор она возненавидела «советский коллектив» и все, что с ним связано, – парады, демонстрации, собрания и мероприятия. А потом – походы, танцы и общежития. Она