За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

одновременно легко было им вместе.

Соня

Главное воспоминание, оставшееся после того лета, – тягучая, липкая, невозможная жара, которая проникала в тело, словно разъедая его, отчего оно становилось размягченным и вялым, как пюре. Он – высокий, плечистый, с чуть седеющей шевелюрой, но все же как хорош! Она – смуглая, с гладкой бархатной кожей, крепкими ногами, цепкими руками, сбитая, ладная. Оба – страстные. Оба – жадные. Оба – беззаботные.

В то лето театр, где служил Леонид, отправили на гастроли в провинциальный маленький городок. А это означало, что придется провести два месяца в глуши, где из развлечений были только заплеванный перрон, пара убогих кафе и краеведческий музей, который располагался чуть ли не в единственном многоэтажном (целых три этажа!) здании из красного кирпича.

Леонид с тоской обнаружил себя стоящим на перроне провинциального городка, пыльного и душного. Скуке не было предела.

Театр привез на гастроли бледный, невнятный, удивительно беспомощный спектакль, несъедобный, как недоваренная картофелина. Режиссер – низенький, толстенький, неприятный тип с лысиной и крохотным крысиным хвостиком на затылке – был вечно недоволен, и раздражение его нередко выливалось в крик. В такие моменты опасно было оказаться рядом, потому что он активно жестикулировал, ругался матом и брызгал слюной. Леониду он чем-то напоминал отца, но без его таланта, дерзости и харизмы, поэтому репетиции были недолгими, но мучительными, а полное отсутствие мысли в глазах режиссера и бесконечная его нервозность вызывали волну гнева и разочарования.

Леонид слонялся по городу, абсолютно не зная, чем себя занять. От театра ему выделили комнату в общежитии со столовой. Он обошел городишко вдоль и поперек, но ничего примечательного не обнаружил. Кроме местного музея, смотреть было абсолютно не на что.

Бродя однажды по музею и в очередной раз пялясь на какие-то глиняные горшки, которые с гордостью выдавали за наследие древних племен, кочевавших по местным степям, он наткнулся на отряд пионеров во главе с боевой их вожатой. Она была ужасно хорошенькой: матовая кожа цвета кофе с молоком, черные волосы, несколько резковатые, даже грубые черты лица, которые, впрочем, придавали пикантность ее облику, горящие глаза… Он не мог оторвать взгляда от этой провинциальной амазонки и как завороженный следовал за ней из зала в зал. Она заметила его, зарделась, сердито сморщила лобик. Нарочито громко фыркнув ему что-то о присутствующих детях и зыркнув лукаво так, что стало жарко, она скрылась из виду, уводя за собой скучающих школьников. Ошалевший, он пошел за ней.

Соня жила с мамой в маленьком двухэтажном домике. Кроме мамы, учительницы музыки, была еще громадная овчарка Буся – довольно невоспитанная и даже агрессивная животина ростом с теленка, которую Соня обожала, и та отвечала ей взаимностью. Мама рано ложилась спать, и Соня назначила свидание Леониду в полночь. Их обоих завораживали эти полные опасности и романтики ночные встречи. В первую же ночь он попытался пробраться во двор и был встречен страшным лаем Буси, не разделявшей любовного трепета своей хозяйки.

Соня почему-то совершенно не учла такой возможности. Она выскочила во двор и увидела, как Буся загнала Леонида в угол и отчаянно кроет его своим собачьим матом.

– Буся, фу! – крикнула Соня недовольно. Впрочем, это замечание несколько припозднилось, потому что овчарка успела разбудить не только Сонину маму, но и всех соседей вокруг.

– Соня, что там? – послышался сонный голос.

Сонина мама Эсфирь Борисовна вышла вслед за дочерью на призывный лай Бусечки. В легком халатике, накинутом поверх ситцевой ночной рубашки, в старых тапочках и без привычного шиньона, с которым не расставалась в дневное время, она выглядела так, как и положено шестидесятидевятилетней даме: тонкие редкие волосы свисали до плеч, глубокие морщины избороздили лицо, под халатом просвечивали большие дряблые груди.

Эсфирь Борисовна до выхода на пенсию служила хормейстером в музыкальной школе. Жизнь ее была подчинена строгому распорядку: прослушивания, репетиции, подбор репертуара, снова прослушивания и репетиции, и венец трудов – отчетный концерт в актовом зале в присутствии районной комиссии и руководства школы. Эсфирь Борисовна отдавалась своей профессии со страстью, как, впрочем, и все делала в жизни. Для нее не было страшнее оскорбления, чем фальшиво взятая нота или опоздание на репетицию. Она была требовательным педагогом, беспощадным к учащимся, зато к любимчикам, которых совершенно бессовестным образом выделяла среди других, проявляла почти материнскую нежность. За это, конечно, она не раз получала выговоры и даже взыскания, но поделать со своей пылкой натурой ничего не могла. Теперь, на пенсии, она давала уроки музыки немногочисленным ученикам, периодически вступая с ними в конфликты или, наоборот, в порыве любви напаивая чаем и задаривая конфетами.

Личная жизнь Эсфирь Борисовны, несмотря на огненный характер, не сложилась совершенно. Муж погиб в самом начале войны, осенью 41-го. Единственный сынок вскоре умер от воспаления легких. Осталась Эсфирь Борисовна совершенно одинокой. Всего и радости, что хор, ученики, музыкальная школа и отчетные концерты… Наверное, она так бы и состарилась, если бы на излете женской жизни не произошло событие, навсегда изменившее ее биографию.

После одного из концертов, пришедшегося как раз на очередную годовщину революции, случился конфуз. То есть конфуз приключился не на концерте, а после него, когда педагогический состав в честь праздника накрыл на стол и закатил настоящий пир: бутерброды с балыком, яйца, фаршированные паштетом, шпроты с маслом, шербет, халва и рахат-лукум.

Выпивали, конечно, в честь победы дела революции, да и просто так, для души. Поднимали стаканы, произносили тосты. Эсфирь Борисовна быстренько скомпоновала хор из учителей, и вместе они исполнили «Смело, товарищи, в ногу» и «Интернационал». При этом, когда доходили до слов «вставай, проклятьем заклейменный» и «вся власть