За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

народу трудовому», пели с особенным чувством, а некоторые исполнители даже смахивали слезу.

В общем, хорошо посидели, душевно. В особенно приподнятом состоянии духа пребывал директор школы, он же народный композитор, фронтовик, лауреат Всесоюзной премии и просто классик. Человек он был крупный во всех отношениях: высокий, плотный, с гладко выбритым лицом (только борода торчала длинным седым клоком!), с развесистыми черно-седыми бровями, которые в те времена еще не вошли в моду. У него был сильный певучий бас, за что Эсфирь Борисовна его просто обожала. Подвыпивший классик национальной музыки вдруг, сам того, по-видимому, не ожидая, воспылал страстью к влюбленной в него чисто платонически Эсфирь Борисовне, пребывавшей к тому моменту в конце четвертого десятка лет и давным-давно позабывшей, какой бывает мужская любовь.

После этого торжества отношения их никак не развивались, да и не могли бы, потому что классик начисто забыл о происшествии, а Эсфирь Борисовна хоть и бережно хранила воспоминания, но благоразумно не строила никаких планов и надежд не питала… До того самого момента, пока не обнаружила себя в несколько затруднительном положении. Поначалу она решила, что никакое это не положение, а нормальный процесс угасания детородной функции женского организма. Но месяце на пятом, когда уже невозможно было списывать недомогания на газы, плохое пищеварение, на несварение желудка, а в животе почувствовалось отчетливое шевеление, Эсфирь Борисовна признала неизбежное: она была беременна. И аккурат к своему пятидесятилетию родила девочку, которую назвала в честь своей матери Софьей. А отчество дала свое – Борисовна. Классику об этом сообщили вскользь, и он, рассеянно улыбаясь сквозь усы, походя передал сто рублей.

Теперь, спустя девятнадцать лет, заспанная Эсфирь Борисовна наблюдала не вполне привычную и совсем неприличную сцену во дворе своего дома.

– Сонечка, это что такое? – спросила она строго.

Соня, красная от стыда, пролепетала еле слышно:

– Это ко мне, мама. В гости… – и совсем было засмущалась, так что по ее хорошеньким щечкам полились слезы.

– А почему, можно узнать, этот гость посещает нас в такое время?

На это ответила Буся громким лаем. Леонид никогда не чувствовал себя в таком дурацком положении: он, взрослый женатый мужчина, с положением и наградами, стоит, зажатый в угол злобным псом посреди ночи в чужом доме, да еще и в чужом городе, на свидании с девушкой, которую он видел второй раз в жизни. Более идиотской ситуации представить себе было невозможно. Видимо, об этом же думала и Сонечка, которая уже не скрывала рыданий от переживаемого позора.

Первой пришла в себя Эсфирь Борисовна.

– Успокой собаку! – приказала она дочери.

Сонечка бросилась к Бусе, крикнула ей строгое «Фу!», схватила за загривок. Буся еще возмущалась некоторое время, но вскоре с недовольным ворчанием залезла в свою конуру.

– Ну что ж, молодой человек, – милостиво проговорила Эсфирь Борисовна, – если уж случилась такая ситуация и нам всем уже не суждено выспаться этой ночью, будьте добры к нам на чай.

Таким образом она давала понять, что Леонид имеет шансы переквалифицироваться из разряда ночных хулиганов в любимчики. Хотя это звание еще пришлось заслужить, что для многоопытного Леонида не составило большого труда, и утро они уже встречали смехом, анекдотами, бесчисленным количеством выпитых чашек чая и съеденных сушек с вареньем, а прощались, дружески целуясь в щеку и взяв с Леонида твердое обещание навестить их еще, на этот раз в приличное время и в приличном виде.

– Обещайте, что непременно к нам придете! Таких симпатичных мужчин в нашем доме еще не было, – кокетливо сказала Эсфирь Борисовна, протягивая Леониду изящно согнутую маленькую натруженную руку со вздувшимися от ежедневных фортепьянных упражнений венами.

– Мама! – вспыхнула Соня.

– Конечно, конечно, – ответил Леонид, прижимая руку к губам. – Приду непременно.

Та блаженно улыбнулась. А Соня, расставаясь с ним возле калитки, проводила его долгим влюбленным взглядом, который Эсфирь Борисовна, естественно, не могла не заметить.

– Значит, так, – сказала она, когда дочь вошла в дом. Соня знала, что это «значит, так» – преамбула к неприятному разговору, в продолжение которого ее будут отчитывать или даже ругать. – Соня, – произнесла она многозначительно, – ты уже не маленькая, ты превратилась во взрослую женщину. Женщину, которая интересна мужчинам.

Бедная Соня от таких слов вжалась в стул.

– Ты должна знать, – продолжала Эсфирь Борисовна нравоучительно, – что мужчины – это не только цветочки и конфеты. Мужчинам этого мало. Они хотят от женщины большего. Надеюсь, ты понимаешь меня? – Она посмотрела в лицо дочери долгим изучающим взглядом.

Эсфирь Борисовна вдруг с ужасом обнаружила, что ее маленькая девочка, рожденная при таких непредвиденных обстоятельствах, с трудом выхоженная, со страданием выращенная, совсем отдалилась от нее. Она, конечно, не могла не понимать, что рано или поздно это произойдет, но сегодня вдруг осознала со всей мучительной откровенностью: ее Сонечка больше не ее. С этого момента и до самой смерти она – отдельная личность, которой, возможно, вскоре придется учиться жить самостоятельно. И ощущение собственной старости, собственного близкого конца укололо резко и пронзительно. Правда, Эсфирь Борисовна попыталась скрыть это, придав голосу еще большую суровость:

– Ты понимаешь, о чем я? – Она впилась в Соню взглядом, отчего та побледнела еще больше.

– Понимаю, мама, – прошептала она наконец еле слышно.

– Значит, так, – повторила Эсфирь Борисовна, – будешь с ним спать – убью к чертовой матери!

– Мама! – опять вспыхнула Соня. – Что ты такое говоришь?!

– Даже думать не смей, дура! – грозно произнесла Эсфирь Борисовна. – И чтоб я его больше