Репортер - Михаил Дегтярь

– Нет, – сказал я. – Потому что он заика.

Директор административной дирекции, который работал еще в Гостелерадио и много чего видел, сказал мне, что на его памяти впервые меняют водителя по такой странной причине.

Когда я объяснил, что я сам заика, он рассмеялся.

– Какой же вы заика, Михаил Борисович? – сказал он мне. – Я вас вчера по телевизору слушал, никакой вы не заика. Придумали бы лучше другую причину…

Спорт и первый институт – ЛИИЖТ

В Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта я попал благодаря спорту, которым, как и многие мальчишки моего поколения, занимался самозабвенно. Ведь спорт был всем доступен. Все секции были бесплатными. Любого человека принимали без всяких тестов. Уж не говоря о том, что в средней школе физической культуре уделяли серьезное внимание: хочешь не хочешь, ты бежал стометровку, прыгал в длину, бросал гранату… Куда это все делось?

Для наших детей сегодня почти все секции платные. Устроил я сына в секцию тенниса. Позанимался он полгода, тренер отводит меня в сторону и говорит, что пора сыну переходить в платную секцию. Время нынче такое…

Я ходил в несколько разных секций. Прыгал в высоту и был чемпионом города среди школьников с результатом 178 сантиметров. Мужское ядро весом 7 килограммов 257 граммов я толкал на 11,5 метров. Занимался футболом, играл в молодежной команде «Кристалл», из которой некоторые футболисты попали прямо в профессиональную симферопольскую «Таврию»… Я и сейчас могу подать, дать пас, разбить ударом деревянный забор, – что пожелаете, на выбор.

Потому, когда в нашей школе появилась секция фехтования – совершено случайно, поскольку их выгнали откуда-то из другого места, – я сразу пришелся там ко двору. А ведь мне было уже 14 лет. Сегодня в таком возрасте даже около спорта нечего делать…

И тем не менее уже в 17 лет я стал кандидатом в мастера спорта СССР и участником всесоюзных турниров.

Иногда я думаю, что прожил несколько жизней. Спортивная была одной из них.

Ежедневные тренировки, постоянные сборы, частые поездки по стране на соревнования. Вся квартира была заставлена фехтовальными чехлами для ношения оружия, в которых помимо сабель и клинков лежали потные куртки и штаны, маски, перчатки, специальные тапочки на резине…

Благодаря фехтованию я заработал свои первые деньги.

На сборах и на соревнованиях нам выдавали талоны на питание – по 2 рубля 60 копеек на день. Целые ленты этих талонов. Мы ходили в столовые, где должны были питаться, и уговаривали кассирш обменять нам их на деньги. Рубля полтора за каждый талон мы получали. Помню, однажды стоял в очереди на обмен талонов с выдающимся советским саблистом Виктором Кровопусковым, который уже был чемпионом мира среди молодежи, а затем стал и многократным олимпийским чемпионом. Так что этим «бизнесом» занимались все спортсмены – и такие рядовые, как я, и такие великие, как Кровопусков.

Я раз десять встречался с Виктором на фехтовальной дорожке, – естественно, ни разу не выиграл и за все время смог нанести ему всего пару ударов.

Фехтовал я с ним и на чемпионате СССР среди спортсменов общества «Локомотив» в Москве, который проходил в мае 1972 года на одноименном стадионе в Черкизове.

Именно там ко мне подошел человек, который представился заведующим кафедрой спорта Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, и предложил поступать к ним на любой факультет.

– Наш институт, – сказал он, – называют спортивным, но с железнодорожным уклоном. Спорт у нас на первом месте. Поступите к нам со стопроцентной гарантией. Станете мастером спорта СССР. У вас большое спортивное будущее.

Я приехал домой, в Симферополь, рассказал об этом предложении родителям.

Мама всплеснула руками: «Так я же окончила этот институт!.. Именно благодаря ЛИИЖТу ты и появился на свет. Меня по распределению отправили на Дальний Восток, там я познакомилась с папой, и ты родился».

Это был сильный аргумент. На семейном совете было решено принять это предложение.

Забегая вперед, скажу, что никто мне не помогал поступать. Впоследствии я пытался выяснить причины на спортивной кафедре, но никто толком ничего не смог мне объяснить.

Потом мне все же рассказали, что не удалось спортивной кафедре преодолеть стойкую нелюбовь руководства института к евреям – шел 1972 год, самая яма застоя, процентные соотношения лиц коренной и иных национальностей еще существовали, – и мне пришлось биться в одиночку.

Так что я вступил в соревнование за поступление с другими евреями. Ведь выбрал я строительный факультет, да еще и самую дефицитную специальность – «Водоснабжение и канализация». Тогда только начиналась массовая эмиграция в Израиль, и именно эта специальность была самой популярной – все знали, что в Израиле плохо с водой, считалось, что, приехав туда с таким мощным дипломом, можно будет схватить Бога за бороду и сделать хорошую карьеру.

В итоге я поступил сам. И стал не только кадровым, но и потомственным железнодорожником.

Чем же запомнился мне Питер? Кстати, в те 70-е годы мы никогда не говорили «Ленинград», – только «Питер»! Была в этом некая фронда. А сейчас я никогда не говорю «Санкт-Петербург» – только «Ленинград»… В слове «Ленинград» мне не слышится имя вождя мирового пролетариата. Я чувствую в этом слове что-то свежее, как апрельский огуречный запах ленинградской корюшки…

Питерское время помню смутно. Очень мне было некомфортно. Особенно зимой, которая в Питере ужасная. Почему-то эти зимы чаще всего и вспоминаю. Еще темно, когда, чертыхаясь, выхожу из общежития и по нечищеной улице тащусь в метро. Ярко запомнились водосточные трубы, из которых торчали длинные куски льда…

Сажусь в метро на станции «Горьковская», выхожу на станции «Площадь Мира» – в 1992 году она будет переименована в «Сенную площадь». Иду по Московскому проспекту по направлению к институту. До начала занятий еще полчаса, как раз успею позавтракать.

Прямо перед институтом находилась одна из многочисленных ленинградских котлетных. Куда сейчас они делись? В этих котлетных были круглые столешницы из искусственного мрамора, который во многих местах был отколот.

Стоила одна котлета, кажется, восемнадцать копеек. Были они круглые, достаточно большие, почему-то черного цвета. Котлеты обильно поливались такого же цвета соусом. Запивал я эти гастрономические шедевры бочковым кофе с молоком.

Как ни странно, котлеты были вполне приличные. По крайне мере не помню ни одного случая отравления. Может быть, пищеварению помогала горчица, которой мы обильно смазывали эти котлеты?

Горчица была бесплатной – в пластмассовых белых стаканчиках она стояла на столах в неограниченном количестве. Когда было совсем плохо с деньгами, мы в этих котлетных ели один черный хлеб с горчицей.

Завтракали мы и в других местах. Ведь, помимо котлетных, в Питере было много пирожковых и пышечных.

Пирожки были очень вкусными. Мы ходили по выходным дням в пирожковую на улице Дзержинского, сейчас это Гороховая. Шесть копеек стоил пирожок с рисом и яйцом. Самые дорогие пирожки были с мясом – одиннадцать копеек.

Но особенно были популярны пышечные. Там подавали пышки с сахарной пудрой. Одна пышка стоила пять копеек. Сладкая пудра липла к пальцам. Вытирать руки можно было бумажными листочками серого цвета, нарезанными треугольниками.

Чаще всего вспоминаю пышечную на улице Желябова, 25 (сейчас этой улице вернули историческое название – Большая Конюшенная)…

Примерно с 1973 года мы перестали пить бочковой кофе. Ведь в Питере зарождалась кофейная культура и началась реальная кофейная революция. По тому, как относился человек к кофе, мы, тогдашние снобы, определяли: свой или не свой.

Было несколько выдающихся кофеен. Самая известная, я бы даже сказал, легендарная – «Сайгон» на пересечении Невского и Владимирского проспектов. Точный адрес – Невский, 49. Хотя я еще помню, что «Сайгон» называли по-другому – «Подмосковье», поскольку наверху находился ресторан «Москва». В «Сайгон» ходили хиппи, музыканты, художники. Здесь можно было встретить мало кому тогда известного Бориса Гребенщикова, который только через несколько лет напишет:

И когда я стою в «Сайгоне»,Проходят люди на своих двоих.Большие люди – в больших машинах,Но я не хотел бы быть одним из них.

Когда мы пили кофе в «Сайгоне», то чувствовали себя неформалами. Богемой. Западниками…

Но нужно быть справедливым – «Сайгон», конечно, знаковое место, но кофе здесь был очень плохой.

Самый вкусный кофе, безусловно, был в кофейной около Политехнического института. Там работала легендарная Дора Петровна. Ее аппарат был похож на космический корабль – если в «Сайгоне» установили венгерские промышленные автоматы «Omnia», изготовленные по итальянской лицензии, то марку аппарата Доры никто из нас определить не мог. Кофе здесь варился под сильным давлением, которое Дора создавала с помощью каких-то невероятных никелированных рычагов.