Стихотворения - Всеволод Рождественский

203. НЕКРАСОВ

Зеленая лампа чадит до рассвета,Шуршит корректура, а дым от сигарНад редкой бородкой, над плешью поэтаСтруит сладковатый неспешный угар.

Что жизнь? Не глоток ли холодного чая,Простуженный день петербургской весны,Сигара, и карты, и ласка простаяНад той же страницей склоненной жены?

Без сна и без отдыха, сумрачный пленникЦензуры, редакций, медвежьих охот,Он видит сейчас, развернув «Современник»,Что двинулся где-то в полях ледоход.

Перо задержалось на рифме к «свободе»,И слышит он, руки на стол уронив,Что вот оно, близко, растет половодьеНа вольном просторе разбуженных нив…

Иссохшим в подушках под бременем муки —Таким ты России его передашь,Крамской нарисует прозрачные рукиИ плотно прижатый к губам карандаш.

А слава пошлет похоронные ленты,Венки катафалка, нежданный покойДа песню, которую хором студентыПодхватят над Волгой в глуши костромской.

И с этою песней пойдут поколеньяПо мерзлым этапам, под звон кандаловВ якутскую вьюгу, в снега поселений,В остроги российских глухих городов.

И вырастет гневная песня в проклятьеНадменному трону, родной нищете,И песню услышат далекие братьяВ великой и страстной ее простоте.

<1928> — <1956>

204. КРЫМ

Спускайся тропинкой, а если устал ты,Присядь и послушай дыхание смол.Вон блюдце долины, вон домики ЯлтыИ буквою Г нарисованный мол!

Всё ближе и ближе в саду санаторийСквозит (как я в сердце его берегу!).Смеется, и плещет, и возится море,И пенит крутую лазурь на бегу.

Как дышит оно и привольно и смело,Какой на закате горит синевой!Бросай же скорей загорелое телоВ упругую влагу, в слепительный зной!

На запад, где солнце вишневое тонет,Плыви и плыви, а начнешь уставать —На спину ложись, чтоб могло на ладониВечернее море тебя покачать.

Здесь розы, и скалы, и звонкая влага,Здесь небо прозрачно, как пушкинский стих,Здесь вышел напиться медведь Аю-ДагаИ дремлет, качаясь на волнах тугих.

Недаром в метелях и тающем мартеЛюбил ты, тревогой скитаний томим,Искать благодарно на выцветшей картеКак гроздь винограда повиснувший Крым.

1928, <1956>

205. ГОРОД У МОРЯ

На закате мы вышли к стене Карантина,Где оранжевый холм обнажен и высок,Где звенит под ногой благородная глинаИ горячей полынью горчит ветерок.

Легкой тростью слегка отогнув подорожник,Отшвырнув черепицу и ржавую кость,В тонких пальцах сломал светлоглазый художникСкорлупу из Милета, сухую насквозь.

И, седого наследства хозяин счастливый,Показал мне, кремнистый овраг обходя,Золотую эмаль оттоманской поливы,Генуэзский кирпич и обломок гвоздя.

Но не только разбойников древних монетыСохранила веков огненосная сушь,—Есть музей небольшой, южным солнцем согретыйИ осыпанный листьями розовых груш.

Здесь, покуда у двери привратник сердитыйРазбирал принесенные дочкой ключи,Я смотрел, как ломались о дряхлые плитыВ виноградном навесе косые лучи.

Старый вяз простирал над стеною объятья,Розовеющий запад был свеж и высок,И у девочки в желтом разодранном платьеТихо полз по плечу золотистый жучок…

Здесь, над этой холмистою русской землею,Побывавшей у многих владычеств в плену,Всё незыблемо мирной полно тишиною,И волна, набегая, торопит волну.

Где далекие греки, османы и Сфорца,Где Боспорские царства и свастики крест?Дышит юной отвагой лицо черноморца —Скромный памятник этих прославленных мест.

На холме, средь полыни и дикой ромашки,Вылит в бронзе, стоит он, зажав автомат,И на грудь в обожженной боями тельняшкеВечным отсветом славы ложится закат.

1928, <1956>

206. НОРД

Пыльное облако разодрав,Лишь на одно мгновеньеВыглянут горы — и снова мгла,Мутной жары круженье.

Гнутся акации в дугу.Камешки вдоль станицыС воем царапают на бегуСтавни и черепицы.

Поднятый на дыбы прибойРушится в берег твердо.Дуют в упор ему, в пыльный зной,Сизые щеки норда.

На берегу ни души сейчас:Водоросли да сети.Под занесенный песком баркасВ страхе забились дети.

А на просторе, где тяжелоКружится скользкий кратер,Мутно-зеленой волны стеклоРвет пограничный катер.

Стонет штурвал в стальной руке,Каждый отсек задраен,В облитом ветром дождевикеВахты стоит хозяин.

Плющатся капли на висках,Ветер ножами режет,В окоченевших давно ушах —Грохот, и скрип, и скрежет.

Но не мутнеет, настороженОстрый хрусталик взгляда,Щупает каждый камень он,Каждую ветку сада.

В призмах бинокля, дрожа, скользятЗа кипятком прибояЩебень залива, дома и сад,Мыса лицо тупое.

В грохоте тяжком, у черных скал,На грозовом простореПоднят уже штормовой сигнал,Дышит и ходит море…

1932, <1956>

207. ТУРКСИБ

Преодолев мильоны лет разлукиИ пыль пространств, на склоне горных глыб,Степь и леса друг другу дали руки,—И родился в пожатье их Турксиб.

Как серый холст разматывая склоны,Обрывы, ширь и супеси накал,Уже стучат кирпичные вагоныВ суставах рельс, над быстрой рябью шпал.

Здесь срезав склон, там простучав в туннеле,Полынным зноем, мятою дыша,В предгорьях, где по скатам сходят ели,Струится путь к обрывам Иртыша.

За лес и хлеб, за черный уголь топокВосток несет под гребешки машинМеха пустынь — пушисто-снежный хлопок,Свинец и медь просверленных глубин.

С сибирскими лесами дружат степиИ нити рек в горячем Джетысу, —И нет прочней товарищеской крепи,Ведущей вдаль стальную полосу!

От рельс неторопливого изгибаК синеющим предгорьям, на восход,Через пески крутой моток Турксиба,Как нитку счастья, протянул народ.

1932, <1956>

208. ПАРК В ГОРОДЕ ПУШКИНА

(Элегия)

Я помню голубой холодноватый воздух,Росистую траву и перелесок звёзды,Дыханье зелени, чуть пахнущей землей,И тяжкую сирень, омытую грозой.Я снова вижу парк — и чинный, и сквозистый,Каскады на прудах и ясень серебристый,У белой пристани купающий листы,Где черным лебедем изогнуты мосты.

В мальчишеские дни я с удочкою длиннойСтерег здесь карасей среди ленивой тины,Дыханье затаив над чутким поплавком,Пока за озером прокатывался гром,И туча сизая — большой грозы начало —Вдруг каплю тяжкую мне на руку роняла,А молчаливый дождь, нетороплив и синь,Окутывал тела героев и богинь…

Но знал над городом я и другие грозы…Гудели в воздухе военные стрекозы,У Пулковской горы надменный генералБинокль свой наводил на Витебский вокзалИ, огненным кольцом расставив батареи,Удачу торопил — о, только бы скорее! —Но, рассыпая цепь среди ботвы сырой,Мы город Ленина хранили за собой.

Под вражеский сапог отдать мы не хотелиСвободы молодой, а вместе с ней Растрелли,И бронзовых богов средь золотых аллей,Куда сквозь листопад еще глядит Лицей,И тихую скамью, овеянную славой,Где, на руку склонясь, и смуглый и курчавый,Слегка задумался, о чем не зная сам,Тот, чья улыбка — жизнь и кто так близок нам.

Теперь они мои — и клен, к воде склоненный,И легкая, как сон, Эллада Камерона,И берег озера, где дряхлых лип верхиБормочут в полусне лицейские стихи,И «Дева с урною», чья скорбь струится вечно,И комсомольский кросс, и счастья ветер встречный,И бронза славных дел, и наш воздушный флот,Что зорко Балтику отсюда стережет.

О парк мой, я сродни твоей листве и птицам…Всё та же тень ветвей проходит по страницам,Всё тот же вкрадчивый озерный ветерокДыханьем свежести моих коснулся щек,И сквозь навес листвы, где полдня бродят блестки,Я узнаю себя в неловком том подросткеНа лодке, что скользит покинутым весломПо глади озера с колонной и орлом.

Как часто для забот, для шума городскогоЯ забывал тебя и возвращался сноваУже через года, чтоб в солнечной тишиЕще раз вслушаться в дыхание души,Холодным опытом уже отяжеленной,А ты целил меня беседою зеленой,Со мною радуясь, волнуясь и скорбя, —И в каждом тополе я узнавал себя.

Когда настанет день, туманный и осенний,Тебя, старинный друг, ничто мне не заменит.Уже в последний раз — зачем, не знаю сам, —Сквозь моросящий дождь приду к твоим прудам,Холодным и пустым, где отраженный ясеньВсё так же будет горд, задумчив и прекрасен.Прямой наследник твой, вдыхая горький дым,Я передам тебя и юным и иным,Идущим вслед за мной в веселости беспечной,Чтоб ты шумел для них и возрождался вечно.

<1938>, <1956>

209. «Он пушкинской сложен строфою…»