Приключения англичанина - Алексей Шельвах

После работы, однако, шагал одиноко.

Глянул на солнышко красное в розовых небесах.

Дрожь пробежала как мышь по серому пиджаку.

Руки раскинул. Зажмурился. Топнул ботинком

И – воспарил, и пропал в преломлениях ветра!

Что же, прощай, наш Вавила! Но вышло, что – нет, до свиданья.

Небо наутро затмилось лиловыми тучами.

Ветры с залива (с моря!) гнали за валом вал.

Вздулась и забурлила Малая Невка –

Тесно стало ей в назначенном русле.

С каждой минутой все больше воды прибывало.

Мы, в надежде посачковать за счет предприятия,

Глядя из окон цеха, реку молили,

Чтобы хоть на денек завод затопила.

Но попритихли, когда вышел на берег парторг.

Руки скрестил на груди. Ноги расставил.

Взор негодующий вонзился в поверхность реки

И завертелся, послушный энергии мозга!

Так стоял, как станок, взором стихию сверля.

Понял, в чем дело, рупором длани устроил

И возопил: «Эй, Вавила, опомнись, Вавила!»

И отступила, смутилась Малая Невка.

И, приседая, попятилась в сторону устья.

Тоже и мы, присмирев, разошлись по рабочим местам.

Лишь через неделю на завод явился Вавила.

Бледный, руки дрожат, изо рта перегар.

Спрашивали его: «Где ж ты был?» Не отвечал.

Да и не помнил.

Молчание за нашим столиком сохранялось минут пять, прежде чем расточник Шумилин выдохнул:

– Эх, еб твою мать. Находятся же люди, сочиняют… Я вот тоже с одним поэтом был знаком…– Он с вызовом посмотрел на присутствующих. – Не верите? Я тогда на Металлическом работал. У дружка моего, Антохи, отмечали день рожденья…

Но его уже никто не слушал, пора было делать ноги, не ровен час и впрямь могли заявиться менты. Мы поднялись с нагретых задницами мест и, не очень твердо держась на ногах, вытолкали друг друга на улицу.

А потом я ехал в одном с Шумилиным трамвае, и он приставал ко мне с разговорами, в частности, все пытался расказать, как на дне рожденья дружка своего Антохи познакомился с настоящим поэтом.

– Ну и что такого? – снисходительно спрашивал я. – Может, я тоже стихи пишу.

– Дело не в том, что стихи. Он же был англичанин, вернее, этот… как его… шотландец. А жил с нашей русской бабой. Шебутной такой. Когда напился, песни пел ихние…

– Извини, моя остановка, – сказал я и стал пробираться к выходу, как-то сразу забыв о Шумилине, потому что больше всего был озабочен тем, чтобы не дышать на граждан и не наступить никому на ногу.

*   *   *

М-да, бездарно, по большому-то счету, сложилась жизнь сэра Александра. Зато младший его брат отличился в плавании эскадры коммодора Энсона. Надеюсь, читатель по достоинству оценит составленный Перегрином отчет об этом вояже – под пиратскими флагами, выполняя правительственное задание, грабили в Тихом океане испанские транспорты. Текст я из соображений занимательности несколько сократил и подверг литературной обработке.

«... а уж когда все мужи государственные уверились, что войны с Испанией не избегнуть, постановили перехватывать заблаговременно суда будущего неприятеля, идущие с грузом серебра и золота, для каковой цели и была отряжена эскадра под водительством лорда Энсона.

Шесть кораблей получил в распоряжение коммодор Энсон и загрузил их достаточными на первое (весьма длительное) время припасами провианта, и ежели бы раздолбаи адмиралтейские отнеслись к своим обязанностям столь же рачительно...»

Апологию распорядительской деятельности коммодора уснащает Перегрин подробнейшими примечаниями, касающимися количества и качества муки, солонины, сыра и пороха, каковые опускаю, привожу только численность людей и пушек, задействованных в повествовании, да еще имена капитанов кораблей из уважения к их памяти, ибо в плавании этом почти все они геройски погибли:

Итак:

1.   флагманский шестидесятипушечный фрегат «Центурион». - четыреста человек на борту (здесь и далее учитываются, помимо команды, подразделения морской пехоты);

2.   пятидесятипушечный фрегат «Глостер», - триста человек на борту; капитан сэр Ричард Норрис;

3.   пятидесятипушечный фрегат «Северн», - триста человек на борту; капитан Эдвард Еллоу; именно на этом корабле служил мой предок Перегрин;

4.   сорокапушечный бриг «Перл», - двести пятьдесят человек на борту; капитан Мэтью Марчелл;

5.   двадцативосьмипушечный шлюп «Алая роза», - сто шестьдесят человек на борту; капитан Денди Кид;

6.   восьмипушечный тендер «Селена», - сто человек на борту; капитан Джон Мюррэй.

«Сведущие в морском разбойничестве, – продолжает Перегрин, – не могут не признать высочайший профессионализм и компетентность коммодора, проявленные им на подготовительном этапе экспедиции, тогда как Адмиралтейство крайне безалаберно отнеслось к обеспечению эскадры подразделеньями пехоты, и хотя по документам значилась затребованная цифра, на деле же не хватало трехсот человек!..»

Коммодор, однако, принял решение выходить в море, не дожидаясь, покуда укомплектуют личные составы его кораблей (начинали портиться съестные припасы). К тому же и шпионы испанские в припортовых тавернах усиленно поили матросов, выпытывая, куда это вы, парни, в какие то бишь края, и зачем собственно?..

Пасмурным утром за час до отплытия пригнали на причал сто старцев из Гриничской Госпитали. Все, как на подбор, седовласые, через одного ревматики или почечники, астматики или печеночники, старцы воздымали трости и костыли, требуя медицинского освидетельствования, каковое несомненно подтвердило бы ихнюю непригодность к морской службе, а когда стали их сталкивать в шлюпки, плаксивыми голосами утешали друг друга, что на кораблях, мол, по крайней мере выпивка дармовая. Юный мидшипмен Перегрин впервые уходил в плавание, поэтому проволочки адмиралтейских чиновников принимал как должное, а вот от стенания старцев его мороз подирал по коже.

Обернулся, будучи привлечен шумом на шканцах, и увидел, что капитан фрегата Эдвард Еллоу падает, сраженный обмороком. Вероятно, представил себе опытнейший Еллоу, сколь хлопотно будет ему работать с этакими инвалидными подразделеньями – в миг сделалось у него загустение крови, отчего и распростерся на палубных досках.

Перегрин приказал перенести капитана в капитанскую каюту, а сам заметался, разыскивая старшего или младшего помощников. Ни того, ни другого на корабле не обнаружил.

«Впоследствии узнал я от младшего, что накануне две опытные шпионки испанские подстерегли их у выхода из порта и соблазнили обещаниями известных услуг. За ужином натрусили из-под руки в доверчивые бокалы возбуждающего порошку. Моряки, не находя в себе силы от обольстительных отвлечься, помнили, однако, что давали подписку о неразглашении военной тайны, и на все вопросы отвечали уклончиво. Когда же порошок перестал действовать, схватились за шляпы. Нет, сначала, конечно, за головы. Не надеясь уже застать эскадру на рейде и страшась трибунала, добрели до некой припортовой таверны, хозяин коей, как было известно старшему, помогал желающим перебраться на Ямайку, тогдашний оплот международного пиратства...»

Старцы, поднявшись на борт, выражали сомнения относительно остойчивости судна, критиковали парусное его вооружение, а заглянув в кубрик, разнылись, что и темно там, и сыро, и повернуться негде. Поручил боцману напоить их ромом и сложить на баке, дабы не путались под ногами. С флагманского фрегата наконец-то подали сигнал поднимать якоря, но тут на причал выбежали еще двести морских пехотинцев, на сей раз юноши-призывники из глухих деревень, море даже издали не видавшие, зато громадные, краснощекие, голубоглазые. Размахивали мушкетиками, стрелять из коих, впрочем, еще не были обучены. Полдня распределялись по кораблям сии полевые цветы британского мужества.

Только разобрались с юношами, как с тендера «Селена» послышалось громыхание, и тотчас оный объялся пламенем, содрогнулся и затонул на глазах у экипажей других плавединиц эскадры и провожающих жен, детей, братьев, сестер, матерей, отцов и прочих близких и дальних родственников. Пылающие обломки рангоута низвергались с небес и, шипя, утопали в Темзе. Перегрин содрогался, не быв прежде свидетелем какого бы то ни было кораблекрушения.

«Отплытие отложили. Явились представители королевских спецслужб, начали расследование. Сперва заподозрили испанскую диверсию, но вскоре вскрылась истинная причина, незамысловатая и тем паче печальная: поскольку матрозам уже неделю как было запрещено сходить на берег, около кораблей денно и нощно крутились лодки виноторговцев. Привозили оные также и прелюбодеиц, коим по обычаю того времени дозволялось восходить на борт. Сколь ни препятствовали боцманы и офицеры, пианство, разврат и, главное, куренье табаку распространились по всем кораблям. И вот на «Селене» некий небрежный матрозик раскурил трубочку без крышечки недалече от крют-камеры, искра и залетела в бочку с порохом. Порох был, не забудем, отменного качества. Взрыв воспоследовал немедленно. Среди выловленных живых и мертвых насчитали столько же женщин, сколько и мущин...»